Увидев их, женщина на какое-то мгновение застыла с миской в руках, из которой кормила кур. По мере того как эти двое приближались к ней, женщина все больше съеживалась, делалась мельче и неприметнее, словно надеялась остаться незамеченной.
— Бог в помощь, хозяюшка, — почти приветливо поздоровался Николай. — Господин Кравчук здесь проживает?
— Здесь, — испуганно сказала она. — Ефим, к тебе! — добавила неожиданно тонким голоском.
— Кто? — сразу же появился на пороге хозяин. Он был в штатском, но из-за пояса брюк выглядывала рукоятка пистолета, которую он небрежно прикрывал ладонью.
— Почет и уважение, господин Кравчук. Из Подольска мы, из полиции. Срочное дело, — не сводя глаз с пистолета, уверенно шел на него Крамарчук. — Есть приказ шефа гестапо…
— Кого, кого?! — недоверчиво переспросил Кравчук, ступая ему навстречу. Это был приземистый мужичок лет пятидесяти, с обвисшими плечами и землистым лицом. Под вышитой, посеревшей от пыли и пота рубахой, словно ворованная тыква, несуразно выпирал живот.
— Шефа гестапо, — уже более сухо повторил Крамарчук, ощущая в слишком пристальном взгляде агента воинственное недоверие. — Мы от него. Однако хотелось бы поговорить без хозяйки, — взглянул на женщину. — В доме что, гости?
— Нет там никого, — ответил Кравчук и так же пристально посмотрел на Корнева, который уже стоял чуть позади Николая. — Вас тоже не ждали. Но коль уже во дворе… то прошу, прошу… — заулыбался Кравчук и вдруг, не переставая улыбаться, схватился за пистолет. Выстрелить он все же сумел, однако Николай успел отбить руку и, выхватив из-за пояса нож, ударил Кравчука в грудь.
— Беркут! Беркут!… — прорычал Кравчук. — Я почув…
Следующий удар ножом заставил его умолкнуть навсегда. Однако сразу же ойкнула и запричитала женщина. Запричитала на удивление тихо, будто не желала, чтобы кто-либо из соседей узнал о том, что здесь происходит.
Стараясь не обращать на нее внимания, Крамарчук подобрал с земли пистолет и только теперь вдруг заметил, что Корнев почему-то медленно оседает на траву. Тихо, без стона, зажав невидимую на груди рану.
Николай бросился к нему. Успел подхватить под мышки. Нащупал пальцами большое вязкое пятно крови. Но помочь уже ничем не мог.
— Как же это? — растерянно бормотал он. — Как же… это получилось? Ведь все шло так хорошо…
Осторожно положил голову убитого на землю, растерянно оглянулся, как будто надеялся найти кого-то, кто сумел бы объяснить ему происшедшее, и… оцепенел. В двух шагах от него, с занесенным над головой топором стояла Кравчучка, о которой в эти несколько минут он совершенно забыл. Что удержало ее? Какой доли секунды, какой капли решительности не хватило этой отчаявшейся женщине, чтобы ступить еще шаг и зарубить его — этого он уже не поймет никогда. Но не хватило.
Николай оглянулся, взгляды их скрестились, и женщина на мгновение замерла. Она смогла, решилась бы ударить сзади, неожиданно, пока не встретилась взглядом со своей жертвой. Однако момент был упущен, и теперь, когда Крамарчук заметил ее…
Все еще не сумев прийти в себя, Николай в каком-то немыслимом прыжке отпрянул в сторону и в следующее мгновение резко ударил женщину ребром ладони по плечу. Зазвенел на камнях топор. Кравчучка вскрикнула от боли, схватилась за плечо и присела. В зеленой кофте и зеленом платке она была похожа на огромную затаившуюся жабу.
Лихорадочно оглядевшись, Николай подхватил сначала свой карабин, потом карабин Корнева. Поблизости никого. Но надо спешить. Если выстрел услышали в селе, то с минуты на минуту здесь могли появиться полицаи.
— А твоего мы казнили, потому что заслужил! — бросил он Кравчучке, спеша к левадам, за которыми начинался лес. — Сама знаешь, что продался гестапо, и знаешь, сколько крови на его совести. — И, словно оправдываясь перед самим собой за случившееся, добавил: — Вот такая она… суровая действительность.
Это «суровая действительность» он позаимствовал у Беркута, но никогда не решался произнести в его присутствии. Да и теперь оно вырвалось само собой.
С вершины холма Николай еще раз оглянулся на усадьбу Кравчука. Там было тихо. Какая-то удивительная тишина воцарилась вокруг. Будто здесь ничего и не произошло, будто не было ни выстрела, ни криков, ни двоих убитых. И не оставался там, во дворе, его товарищ Семен Корнев, вместе с которым воевал и с которым столько раз познавал и страх, и голод, и отчаяние. Оставался теперь уже навечно.
«Да, но почему она не причитает? — вспомнил вдруг о Кравчучке. — Нет, действительно, почему она молчит? Почему не проклинает меня? Так не должно быть. Каждое убийство должно быть проклято».
6
Как только Лесич ушел, в башне Штубера, служившей одновременно и его жилищем, и штабом отряда, сразу же появился фельдфебель Зебольд.
— Господин гауптштурмфюрер, пленные доставлены. Двенадцать человек. Старались отбирать самых крепких. Из тех, что были под рукой, разумеется.
— И они в состоянии будут выдержать хотя бы полчаса интенсивной тренировки?
— Похоже, что в лагерях для военнопленных кормят несколько хуже, чем в силезских ресторанах, — мрачно заметил Зебольд. — Но парни пока еще свеженькие, большинство должно продержаться.
— Не завидую тому, который достанется вам, — Штубер смерил взглядом огромную гориллоподобную фигуру фельдфебеля и нервно передернул плечами.
— Сегодня в гладиаторских боях я не участвую. Отдыхаю. С вашего позволения, конечно, — спохватился фельдфебель.
— Струсили? Ладно-ладно, этот отдых вы заслужили.
Больше всего Штубера поражали необыкновенной ширины кости этого человекоподобного существа. Казалось, сокрушить их не способна была никакая сила. В последнее время для тренировок он все чаще брал в партнеры именно этого мужлана, и хорошо знал, каких адских усилий стоило порой блокировать его удар или провести прием самому. Что же касается силезских ресторанов, то Зебольд вспомнил о них не случайно. Он происходил из силезских немцев и вплоть до тридцать восьмого года жил в Польше. Именно там его и завербовали для работы в абвере, предвидя в нем великолепного исполнителя диверсионных акций. Выбор был точным. Это был прирожденный террорист. А точнее, просто громила. Не зря, кроме действий против врага, время от времени ему поручали еще одну довольно деликатную миссию, о которой в группе знал только Штубер. В его обязанности входила ликвидация агентов, по каким-либо причинам потерявших доверие руководства немецкой разведки, в частности если возникало устойчивое подозрение, что агент перевербован, проявил слабодушие или просто созрел для явки с повинной.
Однако знал Штубер и о том, что эти деликатные операции требовали необыкновенно аккуратной, «ювелирной» работы, и поручали их профессионалам самой высокой квалификации. А Зебольд к тому же исполнял еще и функции своего рода инспектора. То есть, довольно часто судьба агента зависела исключительно от впечатления, которое он произвел на этого невпечатлительного верзилу.
