Только сейчас Мария поняла, что это не ночное привидение, что это явь, а возможно, и сама ее смерть. Взвизгнула, опустила сорочку, бросилась к лежавшему в закутке халату…
— Назад! Не мельтеши! — Человек в черном подошел к столу, и Мария убедилась, что перед ней действительно немецкий офицер. Рослый, крепко сложенный, в черном кожаном пальто с меховым воротником, в фуражке с лихо загнутой тульей. Да, немецкий офицер. Но заговорил он по-русски. — Не торопись. Уже не стоит, некуда тебе уже торопиться.
Вырвал из рук халат, грубо схватил за предплечье, подтолкнул к столу.
— Там стоять. Оружия у тебя почему-то нет, без него пришла. Знаю уже.
— Оружия у меня никогда и не было.
— Было, партизанка Кристич, было. И наверняка где-то дожидается тебя. Ну да не в нем сейчас дело. Партизан, дружков твоих, нигде поблизости не наблюдается — вот что плохо. Поэтому стой и отвечай. Четко и правдиво.
Он отодвинул лампу поближе к стенке, рядом положил зажженный фонарик и, сняв фуражку, подсел к столу, бросив возле себя кожаные перчатки.
— Ну что, теперь узнаешь? — сказал совершенно иным, добродушным тоном. — Или все еще спросонья?…
— Боже, да это ж, кажется, ты?! Старший лейтенант? Ты или не ты? Ты, Рашковский? Ведь Рашковский, да? — подалась к нему Мария. — Господи, как же я испугалась! — И только теперь, набросив халат, присела на краешек лавки. — Ты?…
— Ну, он-он, старший лейтенант Рашковский. Сорок первый год. Днестр. Рота прикрытия 120‑го дота. Неужели так изменился?
— Еще как! Но не в этом дело. Откуда ты взялся? Ты разве… не ушел? Тогда, с нашими? Сейчас ты в каком-то партизанском отряде? Почему никто из нас не слышал о тебе? И эта форма… Ты что, знаешь немецкий?
— Теперь уже — как родной. Так что даже Беркут твой может позавидовать.
— Но мундир… мундир тебе очень идет.
— Он давно мне идет, медсестра Кристич. Где сейчас Беркут? Как ты понимаешь, я примчался сюда только ради него.
— Тебе нужно встретиться с ним? Зачем?
Нет, что-то в его тоне все же настораживало Марию. Рашковский — и вдруг в форме немецкого офицера! Партизанский разведчик. Но ведь тогда он увел остатки своей роты без приказа. Оставил позиции. Уже за одно это его могли судить.
Кристич помнит, как были поражены его поступком и Беркут, и майор Шелуденко, и Крамарчук. Комбат даже сообщил по рации в штаб, что старший лейтенант Рашковский струсил и ушел с поля боя! А теперь он здесь, в мундире германского офицера…
— Не нужен был бы, не искал бы. Пора наконец поговорить. По душам.
— Послушай, — подхватилась Мария, — да ведь ты же… ты действительно служишь им, этим? — ткнула пальцем в его погон.
Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Рашковский решался: принимать условия игры и утверждать, что надел этот мундир только ради маскировки, или же вести себя, как подобает германскому офицеру?
— Все правильно: теперь я — майор германской армии и одновременно являюсь начальником полиции. Неужели, вернувшись из плена, твой Беркут не рассказывал тебе об этом?
— Из плена? Из какого плена? — сообщение о плене поразило ее сейчас больше, чем само признание Рашковского в том, что он служит немцам.
— Так ты что, с тех самых пор не виделась с ним? Я спрашиваю: ты видела Беркута после его побега из лагеря военнопленных?
— Когда это произошло, Рашковский? Бог с тобой, служи хоть немцам, хоть чертям. Но скажи, как он попал в плен и действительно ли ему удалось оттуда бежать?
— Ага, значит, не видела… — стукнув обоими кулаками о стол, Рашковский тоже поднялся, расстегнул пальто, нервно прошелся по комнате, достал портсигар. — Куришь? Нет? Неужели так и не научилась? Странно. Так, говоришь, не виделась со своим Беркутом еще с тех пор, как ему удалось вырвать тебя из Квасного? — Он подошел, провел пальцами по ее подбородку, но Мария резким движением отвела его руку. — Помню-помню: медсестра Ольга Подолянская! Хорошо было придумано. Ловко ты тогда поводила за нос и полицию, и гестапо. А главное — ушла хитро.
— Значит, это ты, Рашковский, все эти дни устраивал охоту на меня? Я-то удивляюсь: почему вдруг в самом глухом селе знают, что полиция разыскивает медсестру Марию Кристич. Откуда такая слава? Еще и приметы известны.
— На твои вопросы я буду отвечать потом. Если, конечно, захочу. — Он подошел к окну. Постоял, глядя, как оно постепенно наливается розовой краской рассвета.
— Захочешь, — мстительно проворчала медсестра, однако Рашковский не придал этому значения.
Окно выходило в сад, оно было близко от Марии, и она заметила, что на нем есть шпингалеты. Значит, открывается.
— Да, тогда, в Квасном, полиция зевнула и тебя, и Беркута. Но постой: если после того, как твой лейтенант попал в наши руки, ты с ним больше не виделась… — повернулся он лицом к Марии. — Тогда кто нападал на немецкую машину возле Заречного? Только не надо отнекиваться. Тебя я узнал по описанию. Староста словесами нарисовал тебя лучше всяких там репиных-верещагиных. К тому же имеются другие свидетели. И с тобой был Беркут. А если не он, значит, этот… Как его там? Как фамилия того сержанта, из вашего вшивого дота?
— У нас их было несколько, сержантов, и все погибли. Позиций не оставили, как некоторые. Поэтому не знаю, о ком ты говоришь.
— Брось скоблить мне мозги: все погибли, она не знает! Сержант-артиллерист, черт, вылетела из головы его фамилия. Тот, что харей почти как Громов. В гестапо его тоже знают как облупленного.
— Я никогда не была в селе Заречном и понятия не имею, о чем ты говоришь, — отвернулась Мария. — Спроси у своего старосты, кого он там спьяну видел.
— Во! Вспомнил, мать его, — Крамарчук! Ну, конечно же, Крамарчук!
— Только не матерись, как солдафон, ты не в окопах, — снова повернулась к нему лицом Мария. — Хотя в каких там окопах?… Как только немцы прижали тебя, сразу сбежал. Оставил нас, предал и сбежал. Господи, знала бы я тогда, когда встретила тебя наверху, возле окопов, что ты без приказа, тайком!…
— Пристрелила бы? — оскалился Рашковский. — Я вижу, при Беркуте ты окончательно скурви… пардон, скомиссарилась.
— Так, Рашковский, ты что, арестовывать меня пришел?
Он молча, вплотную подошел к ней, внимательно посмотрел в глаза, провел взглядом по распущенным спадающим на плечи волосам, по шее.
— Если арестовывать, тогда выйди. Мне нужно переодеться. И не пялься на меня. В доте, пока ты был своим, старшим лейтенантом, я это еще как-то могла терпеть. Сейчас не намерена.
— Терпеть она, видите ли, не намерена? Вот как! — провел пальцами по ее шее. — Что ты знаешь о том, что такое «терпеть», когда попадают в следственные камеры полиции? А еще хуже — в гестапо?
— Догадываюсь.
— Нет, — решительно покачал головой Рашковский, воинственно улыбаясь. — Ты там такого натерпишься, что и на Страшном суде с содроганием вспоминать будешь. Но отпустить я тебя, конечно, не смогу, поэтому можешь не умолять.
