— И заподозрил, и сопровождают, но только я сейчас не о немцах, а о партизанах. Потому что и сами мы — не кто иные, как партизаны.
Корбач пожал плечами, удивленно взглянул на Громова и, осторожно объехав вслед за ведущим мотоциклом огромную колдобину, тоже вдруг возмутился:
— А что вы имеете против наших польских партизан? Они ведь напали, дали бой, одного из своих потеряли…
— А что это за нападение такое, когда партизаны в лесу внезапно нападают на каких-то там шестерых немцев, а стычка завершается тем, что, потеряв одного своего убитым и лишь одного немца ранив, они бегут черт знает куда, позволяя оккупантам чувствовать себя хозяевами даже в лесу? Вот почему еду сейчас и думаю: неужели они так и не нападут на нас?
— Партизаны?! На нас?! — удивился ходу его мыслей Звездослав.
— Мы ведь в германских мундирах, — напомнил Беркут.
— Зачем им второй раз испытывать судьбу? Убежали после первого боя в лесу — и слава богу!
— Дело не в том, в каких мундирах мы с тобой, Звездослав, — твердо отрубил Беркут, — а в том, что так воевать, как воюют эти партизаны, по принципу: «постреляли-убежали» — нельзя. Партизанская война тоже имеет свои законы.
— Странно, а я всю дорогу только о том и молил, чтобы партизаны не вернулись и не обстреляли нас. Только о спасении нашем и думал. О спасении — и ни о чем другом. Наверное, вы все же настоящий офицер. Анна как-то раз так и сказала: «Я видела офицеров, но Андрей — это офицер настоящий. Как римлянин — во главе своего легиона».
— Ну, если уж даже Анна так похвалила меня! — иронично ухмыльнулся Беркут. И в то же мгновение заметил, что передний мотоцикл исчез.
Выглянув из кабины, он увидел, что мотоциклист загнал свою машину за стволы двух сросшихся кленов, а сидевший в коляске за пулеметом обер-ефрейтор привстал и молча показывает рукой куда-то вперед.
— Засада? — вполголоса поинтересовался Беркут, буквально вываливаясь из машины.
— Пока неизвестно. Руины. То ли сожженный лесной хутор, то ли окраина деревни.
— Вообще-то, партизаны в таких местах засад обычно не устраивают, — произнес лейтенант. — Пепелище посреди большой поляны… Нужно быть идиотом, чтобы решаться останавливать колонну противника в такой местности. Поэтому спокойно двигайтесь дальше.
7
Болотистая равнина упрямо уводила к отрогам известковой гряды, а разбросанные по ее лугам синеватые озерца смотрели на мир, как незакрытые глаза убиенных, — умиротворенно, всепрощающе, мертвенно отражая холодное безразличие небес ко всему происходящему на земле.
Вглядываясь в них, Штубер уже в который раз ловил себя на мысли, что, в общем-то, он вполне мог остаться на одной из таких вот холодных болотистых равнин — в России ли, в Украине, в Польше или в Чехии…
В том, что он все еще взирает на этот мир не с заоблачной обители грешников, а с грешной земли, есть нечто противоестественное, в самой сути своей неправдоподобное. Если верить, что любимые богами умирают молодыми, то ему давно пора сидеть за пиршественным столом Валгаллы вместе со многими германскими воинами-предками.
— …Что вы на это скажете, Зебольд? — спросил он таким тоном, словно еще не успел вырваться из полусонного бреда.
— Должно быть, Курбатов, этот несчастный, чувствует себя очень счастливым.
— И его можно понять. — Задавая свой «глубокомысленный» вопрос, Штубер, конечно же, имел в виду не рейд Курбатова, а те возвышенные философские материи бытия, в которых только что позволял себе так безответственно витать. Но не мог же он требовать от, в общем-то, неплохого служаки фельдфебеля Зебольда, еще и умения читать мысли!.
— Пройти по тылам врага тысячи километров! — восхищенно молвил Зебольд. — Многие ли из наших «фридентальских курсантов» могут похвастаться этим?
— Такие, как Курбатов, — это «вольные стрелки», фельдфебель. Всегда завидовал им. Терпеть не могу каких-либо заданий, когда ты намертво связан временем, местом, характером объекта. Нет, Зебольд, это не по мне. Если уж уходить в тыл врага — то только «вольным стрелком».
— Уверен, что этот проходимец — из истинно, принципиально «вольных».
— Но спрашивал-то я, фельдфебель, не об этом. Просто вдруг увидел себя лежащим между вон теми озерцами, с незакрытыми, устремленными в небо глазами. Как вещий сон.
— Теперь мы все чаще остаемся именно в таком состоянии: непогребенными, неотпетыми, с незакрытыми глазами… — бесстрастно подтвердил Зебольд. О смерти он всегда рассуждал как о чем-то отвлеченном, лично его совершенно не касающемся. — А парень, тот, русский… он хоть и русский, однако стоит того, чтобы угостить его сигаретой. Если таковая к тому времени окажется у меня в кармане.
— Но мы-то с вами ждали Беркута.
— Не мог тот лейтенант столько продержаться. Он, напропалую искавший смерти…
— «Не мог» — это не о нем. Мне почему-то кажется, что Беркут все еще где-то здесь, на полях Польши.
— Это дьявольский дух его витает над этими нивами, — объяснил Зебольд, — вдохновляя таких же «самоубийц войны», как и он.
— Вот почему мне все чудится, что он где-то неподалеку! — улыбнулся Штубер. — Правда, пошел слух, что вроде бы он не расстрелян, а пребывает в лагере военнопленных. Наверное, видели кого-то похожего. И еще… этот недавний побег из эшелона.
— Ну, мало ли кто нынче, конец войны почуяв, убегает! Попался бы нам тот обер-лейтенант, что вроде бы пощадил его во время расстрела. Можно было бы кое-что выяснить. И вообще, мне не совсем понятно, какого дьявола мы разыскиваем этого лейтенанта: чтобы обезвредить или чтобы наградить Железным крестом?
— И тем самым окончательно обезвредить. Вознаградив этим самих себя. Я понимаю, что подобная философия выше вашего фельдфебельского миропонимания, Зебольд. Тем не менее…
— Для меня он — все тот же, обычный русский. Пристрелю при первой же возможности.
— В таком случае мне придется пристрелить и вас. Предварительно предав земле и оплакав.
— Расстреливать, предварительно предавая земле? Никогда не сталкивался с подобным видом казни.
— Вы станете первым, на ком он будет испытан, мой фельдфебель.
— Я, конечно же, ослышался.
— Но если мыслить масштабно, то надо согласиться, что Беркут — диверсант особого пошиба. И если мы с вами все еще не осознали этого, мой Вечный Фельдфебель, то грош цена всему тому опыту, который приобретали на полях войны да по партизанским лесам, начиная с лета сорок первого.
— Понимаю, ценить достоинство врага…
— Не в этом дело. Мы, диверсанты, — особая каста. Скорцени исторически прав в своих попытках собрать лучших «рыцарей диверсионных кинжалов» под одним «плащом», за стенами замка Фриденталь
[3]
.
