— А может, дело не в сатане, а в солдатской ярости?
— В ярости. Точно. Тому конвоиру, что без головы Христовой стоял, я его собственную голову по шею рассек, а другой, вместо того чтобы отбросить голову Христа и за автомат схватиться, от ужаса и сам на распятие стал похож. Смотрим друг на друга. У него в руках голова Христова трясется, у меня — топор.
— Похоже на бой гладиаторов, — проворчал Беркут.
— Как мне хватило силы воли опомниться, — до сих пор не пойму. Прыгнул я прямо на него, а он свою голову головой Христа прикрыл. Да что говорить, мальчишка. Лет двадцать, не больше. Он и смерти-то настоящей не видел.
— Это многое значит: познать цену смерти на войне, — согласился капитан, видя, что Отшельник неожиданно умолк. — Чем же закончилось это ваше «восхождение на Голгофу»?
Отшельник отцепил от ремня флягу, круто взболтнул ее, сделал несколько глотков и протянул Беркуту.
Из горлышка в нос капитана ударил едкий запах дурно сваренного самогона, однако отказаться от двух глотков из вежливости Беркут уже не мог.
— Парень тот, фриц, необстрелянным оказался. Да только не до сочувствия мне тогда было. Какое, к черту, сочувствие, если вся земля вокруг в крови, и сам ты — смертник? Я топором ему прямо под сердце врубился, чтобы, значит, Христа не трогать. Автомат с него сорвал — и к кладбищу. Часовой, что на вышке лагерной мурыжился, видно, проморгал все это. По правде сказать, никакого крика и не было. Тот, второй, лишь ойкнул слегка. Так что минут десять они мне все-таки подарили.
— На войне это случается, — задумчиво произнес Беркут, пребывая при этом в каких-то своих мирах.
— Мчусь по кладбищу, в одной руке — автомат, в другой — окровавленный топор… Видеть бы тогда самого себя со стороны! Бабка, которая там могилку подправляла, наверно, так и решила потом, что видела сатану. Если, конечно, ожила, отошла от обморока. Пробежал кладбище — и через забор. А там дорога. И как раз возле меня из-за угла кладбищенского забора обозник-румын на подводе выкатывается. Я к нему, но топором не достал, он каким-то чудом чуть раньше на дорогу вывалился, а ружье на подводе осталось. Вот этой подводой Христос меня, видно, и отблагодарил за свой терновый венец.
— Новозаветный сюжет, — только сейчас передал Отшельнику флягу Беркут.
— Как я гнал лошадей через село и почему подвода не разлетелась в щепки — это только он, Господь, помнит и знает. Затем еще и по лесу гарцевал, по такой дороге, что подвода действительно начала рассыпаться. Гнал, пока на склоне какого-то лесного оврага кони не попадали. Хотя никто за мной вроде бы и не гнался. Это я уже от страха своего убегал, от смерти, от судьбы…
* * *
Выслушав рассказ Отшельника, Беркут так и не сумел понять главного: почему теперь, пережив все эти ужасы, «монах в гимнастерке» решил, что лучший способ отмщения войне (и судьбе) — отсидеться в пещере или еще в каком-либо укромном уголке, пользуясь оружием только для самозащиты и добычи у врага пропитания? Что заставило этого физически сильного, выносливого солдата, по существу, стать дезертиром? Откуда это его упорное нежелание по-настоящему сражаться с врагом?
То есть объяснение этому решению Отшельника он, конечно, мог бы найти. Но понять его, согласиться с ним отказывался. У самого Беркута каждая стычка с врагом, каждое пережитое им потрясение вызывали еще более страстное стремление сражаться, мстить. Его угнетала необходимость прибегать даже к таким небольшим передышкам между боями, как эти несколько часов, которые придется провести в ожидании утра.
— Ну что ж, Отшельник, теперь кое-что прояснилось. Больше мы не будем настаивать на твоем участии в боях. Будешь помогать только тогда, когда сочтешь нужным. Живи, отдыхай от пережитого.
— Никак осуждаешь?
— Теперь уже нет. Возможно, я не совсем точно высказался… Но теперь уже нет. Я понял тебя. Не знаю, поймут ли ребята из группы. Но приказ будет четким: «Отшельника не тревожить».
— Не могу я больше бегать по свету с окровавленным топором, как и с окровавленным автоматом. Видно, я свою сатанинскую долю крови людской уже испил. Да и моей тоже выпили предостаточно.
Беркут поднялся, еще раз осмотрел пещеру, словно примерялся: смог бы он сам жить здесь отшельником? Смог бы, конечно. Только не захотел бы он приговаривать себя к такой жизни. Не захотел бы…
— Один вопрос к тебе… Кстати, какое у тебя было звание?
— Рядовой, — неохотно ответил Отшельник. — Рядовой Гордаш, если уж тебе так не хочется забывать, что ты все еще офицер, а я уже давно не солдат.
— Согласен, буду называть Отшельником, чтобы не напоминать. Не в этом дело. При первом знакомстве мне показалось, что ты знал обо мне и моей группе слишком много. Здесь что, такая удивительная акустика? В пещере сейчас Горелюк, Мазовецкий и старшина, однако голосов не слышно. Действительно существует какой-то секрет?
— Я знал, что ты спросишь об этом. И сам захочешь проверить. Есть небольшой секрет, есть, которого самому тебе не раскрыть. Но условие: о нем будешь знать только ты. Рано или поздно кто-то из твоих попадется в руки гестапо, и я не хочу…
— Понял, рядовой, понял, — умышленно забыл о своем обещании Беркут. И, к своему изумлению, увидел, как, вывалив у самого выхода из второй пещеры большой камень, Отшельник открыл перед ним ход, о существовании которого, он, конечно, не догадался бы. — Неужели еще одна келья?
— Только уже не природой, а самими людьми выдолбленная. От деда слышал, будто два провинившихся монаха три года здесь грехи свои искупали. В этих пещерах, где сейчас мы с тобой находимся, обычно бывали лишь настоятель монастыря и один древний монах. Остальным ступать на тропу было запрещено под страхом смерти. Однако эти двое, провинившихся, просто-напросто были заточены здесь. В одной пещере жили, другую выдалбливали. Еду им подавал через окошечко один из двух особо доверенных монахов-охранников. Гулять на тропу их выводили только ночью, да и то раз в неделю. В монастыре о них вскоре вообще забыли, считали, что они погибли, сорвавшись с тропы.
— И к концу третьего года они действительно сорвались с нее, чтобы унести вместе с собой тайну этой пещеры?
— Это уж как водится. Не для того ее вырубали здесь, чтобы всякий о ней ведал. Первым ты сюда, конечно, не ступишь. Побоишься…
— Не люблю этого слова: «побоишься». Но еще больше не люблю неожиданностей, — заметил Андрей, задерживаясь у входа и пропуская вперед Отшельника.
Пройдя невысокий узкий коридорчик, Гордаш отодвинул еще один хорошо подогнанный камень, и вслед за ним капитан оказался в пещере, напоминающей небольшой сооруженный в готическом стиле храм. С обеих сторон островерхого свода его было прорублено несколько расширяющихся вовнутрь отверстий-бойниц, сквозь которые проникал дневной свет.
Как объяснил этот новоявленный монах, в какой бы части неба ни находилось небесное светило, все равно часть отверстий захватывала его лучи, и храм оказывался более или менее освещенным и согретым. Присмотревшись к стоявшему в нише распятию, Беркут обнаружил, что оно удивительно похоже на то, которое он видел в Сауличах, возле виселицы.
