— А с теми, что в братской могиле, вон там, за кладбищем, ты попрощаться не желаешь? — поднял автомат Крамарчук. Краем глаза Беркут проследил, как метрах в двадцати к одной из могилок перебежал Корбач, которого они оставили в роще на тот случай, если понадобится прикрыть свой отход. — Пшел туда, сволочь. Возле той могилы и ляжешь. Никто и хоронить не посмеет. Сам прослежу.
Подняв руки еще выше, полицай, еле переставляя одеревеневшие вдруг ноги, медленно прошел между Крамарчуком и Беркутом, но при этом все время не отрываясь смотрел на могилу. Даже когда Крамарчук срывал с него винтовку, полицай старался не спускать глаз с могилки.
— А теперь снимай брючный ремень. Стрелять я тебя не намерен, повешу как собаку, — командовал Николай. — И дружки твои, полицаи, со временем окажутся там же. Об этом тоже позабочусь.
— Стой, — вмешался Беркут, как только полицай дрожащими руками начал расстегивать шинель, чтобы добраться до ремня. — Ты тоже расстреливал этих людей? — обратился он к полицаю.
— Я — нет. Не выпало мне. Но и моя вина, моя тоже… — пробормотал полицай.
— Слава Богу, что хоть это ты осознаешь. Скажи: Мария Кристич, медсестра… Слышал о такой?
— Которую за селом убили, — добавил Крамарчук.
Ухватившись руками за ремень, полицай замер, словно бы понимая, что это последний его солдатский атрибут, лишившись которого, он сразу же переходил в совершенно иное качество — в качество приговоренного.
— А, ту, что за селом. Да-да… Это ее немецкий офицер… с пьяных глаз. А до этого она, говорят, чуть не убила начальника полиции. Видно, полез к ней, на любовь потянуло.
— Какого начальника? Уж не Рашковского ли? — уточнил Беркут.
— Его, — кивнул полицай. — Майора Рашковского.
— Во, червь христосова, неужели действительно успел «омайориться»? — удивленно взглянул на Беркута Крамарчук. — Я тогда не поверил. Видать, хорошо служил.
— Успел, гад, успел. Мне это известно. Да перестань ты дергаться! — рванул Андрей полицая за рукав шинели. — Оставь ремень. Отвечай: она что, стреляла в Рашковского?
— Нет. Вроде бы поленом. По голове. Говорят, неделю в госпитале провалялся. Но тогда он еще успел отдать приказ, чтобы все, кто есть в списке старосты как подозрительные, были расстреляны. Он хоть и полицай, но все же — немецкий майор. Немцы ему подчиняются.
— Это уже подробности. Эту, убитую, ты видел? Сам, лично, видел?
— Чего ж не видеть? Видел. Красивая баба. Даже мертвая — красивая, прости меня, Господи. В одной сорочке на снегу лежала.
Услышав это, Крамарчук мельком взглянул на буквально почерневшее лицо Беркута: ему хотелось пощадить командира.
— Это почему ж в рубахе? Мертвую раздели, что ли?
— Мертвую? Мертвую — нет, вроде бы не раздевали.
— Тогда, что ж она… так в рубашке и шла? По снегу… в лес?
— Получается, что так и шла.
— Значит, Рашковский ее еще в доме?…
— Прекрати! — буквально взорвался рыком Беркут. — Теперь это уже не имеет никакого значения.
— Он прав, — по-житейски спокойно подтвердил полицай. — Мертвые пусть остаются святыми. Так лучше и для мертвых, и для живых.
— И что там было дальше… — спросил уже сам Беркут. — Уже после того, как?…
— Немцы ее почему-то долго не трогали. Очевидно, ждали, когда подойдет сам начальник полиции. А его еще перевязывали. Волосы у нее черные, а спереди — прядка, совсем седая. Прямо как у старухи, седая. А лет двадцать пять — не больше. Такой вот и запомнилась. Даже снилась потом, прости, Господи, меня грешного.
— И Рашковский подтвердил, что это Кристич? Медсестра Мария Кристич?
— Да о ней уже во всей округе знали. Как и о тебе, Беркут. Вас обоих ловили. Мы ее тут ночь стерегли, все село окружено было. Ждали, когда ты подойдешь.
— Ага, значит, оцепили село? Ждали, что вслед за Марией появится Беркут? — Крамарчук ткнул дулом винтовки в подбородок полицая, приподнял его и с ненавистью посмотрел в глаза. — Хорошо задумано. Можешь считать своего Рашковского Ганнибалом. Так вот: ты ждал Беркута? Он пришел. Может, что сказать хочешь? Нет? Тогда пошел к дереву! Ветка, вон… специально для такого урода природой сотворенная.
— Подожди, — вновь остановил Николая Беркут. — Кто там у тебя лежит? — кивнул в сторону могилы.
— Мать. Сорок дней, как умерла, ровно сорок.
— А чего сам пришел? Родня где?
— Какая ж родня? Один у нее был. Один и остался. Своей семьи нет. Не до семьи, как видишь.
«Вот тебе еще одна судьба, — с горечью, безо всякой обиды-злости по отношению к этому человеку, подумалось Андрею. — Истолковывай ее, как хочешь».
— На фронте побывал?
— Четыре дня.
— Всего четыре дня?!
— Как оказалось, целых четыре дня.
— Ну ты и вояка… хренов! — презрительно сплюнул Крамарчук.
— Тут уж кому как выпало, как линии судьбы легли. На пятый день меня чем-то так шандарахнуло, что когда опомнился, гляжу: два немца из похоронной команды в яму тащат. За ноги. Ну, закричал: «Куда ж вы?! Добейте сначала!» До сих пор не пойму, почему не добили.
— Лучше бы добили, — молвил Крамарчук. — Семья знала бы, что пал смертью героя, а не смертью предателя.
— Теперь я тоже считаю, что лучше бы тогда, сразу, от рук фашистов. Но ведь не добили же, бросили на холмике. Мол, черт с тобой: не подохнешь, так выживешь. То ли грех на душу брать не захотели, то ли специально, чтоб еще помучился. А старушка-благодетельница выходила. Откуда взялась и почему рискнула, хотя за это её запросто могли повесить. Потом был лагерь военнопленных. Ну а дальше… Дальше сам знаешь.
На сей раз Беркут промолчал. И полицай тоже умолк, понимая, что уже в который раз решается его судьба.
— Ну что, кажется, всё, исповедался? — нарушил это панихидное молчание сержант Крамарчук и вопросительно взглянул на Беркута. — Пора и свечи зажигать.
— Позволь все-таки помолиться над могилкой, — попросил полицай, вновь обращаясь к Беркуту. Чувствовал, что просить о снисхождении Крамарчука бессмысленно. — Хоть недолго, пять минут. Месяц не проведывал, все некогда было.
Беркут и Крамарчук переглянулись.
— Хватит жалостить меня, — зло ухмыльнулся Крамарчук. — На том свете свидитесь и все отмолите, что еще способны отмолить.
— Может, все-таки позволим? — не очень охотно предложил Беркут. Однако Крамарчук решительно покачал головой.
— Ты, командир, ступай. Ступай-ступай, я тут сам с ним. Я «жалостливый».
— Отставить! — вдруг обрел твердость голос капитана. — Уговорил, страдалец могильный, иди, молись, — разрешил он полицаю. А немного поколебавшись, вдруг спросил: — Неужели по-настоящему молиться умеешь?
