— Вот за эту весть спасибо. Передайте от моего имени все, что могли бы сказать своему отцу.
— Ясно. На рассвете ждите посылку.
— Как там мои спутники по самолету?
— Все живы. Направили их согласно поступившему распоряжению. Еще вопросы, просьбы?
— Исчерпаны.
— Передайте наушники радисту. Несколько слов для него. А ты, капитан, держись. Почаще выходи на связь. Наши радисты предупреждены. Встретимся, будет к тебе серьезный разговор и интересное предложение.
— Если встретимся. Как думаешь, немцы прослушивают нас? — спросил он радиста, когда, переговорив с майором, тот отключил радиопередатчик и начал сматывать антенну.
— Может, и прослушивают, если успели сесть на нашу волну. Они нас — мы их, обычная эфирная дуэль. Да только что нового для себя они узнали из вашего разговора? — а выждав, пока все еще сидевший возле передатчика капитан немного отмолчится, осмысливая то, что только что услышал от майора, робко поинтересовался: — Так что, наступления по-прежнему не обещают?
— Что значит, «не обещают»? — с удивлением переспросил капитан.
— Ну, спасти нас. Бросили на погибель — так получается?
— В бой нас бросили, радист, — тяжело, устало поднимался Беркут. — В бой. В самое пекло войны. И не бросили, а, как говаривали в подобных случаях в старину, «предоставили честь сразиться с врагом!». Так вот, нам выпала честь первого удара, гусары-кавалергарды!
Впрочем, он понимал, что у этого робкого сельского паренька свои представления о войне и «чести первого удара». Для него, как и для сотен тысяч других солдат, война сводится к примитивнейшей формуле: «Только бы выжить, только бы не погибнуть! Лишь бы не меня…».
В истинно воинском понимании формула совершенно презренная. Она не предполагает ни особой храбрости, ни риска, ни поиска тактических решений. Но, может быть, именно в ней — в страхе, в стремлении во что бы то ни стало выжить, — и есть главное спасение рода человеческого, хранимого единственно инстинктом самосохранения.
13
Возвращаясь с «маяка», Беркут и Мальчевский спустились в небольшой распадок и здесь услышали винтовочный выстрел, а затем испуганный крик учительницы.
— Что случилось, Клавдия?! — рванулся капитан к гребню распадка. — Кто стрелял?!
Клавдия стояла на краю карьера, возле хорошо прикрытого со всех сторон родничка, куда никакие шальные пули не залетали. Услышав голос Беркута, она медленно, преодолевая оцепенение, повернулась к нему, бледная, растерянная, и широко раскрытыми от испуга глазами показала сначала на дрожащую руку, а потом на лежащий в стороне котелок. Пуля пробила его навылет и на заснеженные камни вытекали остатки небесно чистой воды.
— По мне стреляли, — еле вымолвила она. И, пытаясь сжаться в комочек, прислонилась к груди капитана, ища у него защиты. — Нам надо спрятаться. Оттуда, прямо из камней.
— Но там только свои. Присядь, я сейчас. — Выхватив пистолет, он метнулся в сторону, а Клавдия, вместо того, чтобы тоже отскочить за ближайший валун, наклонилась к котелку, наверное, хотела поднять его. Однако вторая пуля выбила посудину прямо у нее из-под руки.
— Войтич! — озверело рявкнул Беркут, поняв вдруг, что происходит. Между камнями, куда показывала Клавдия, чернел «лисий лаз», ведущий в бункер Войтич. Если нагнуться, его можно увидеть. — Калина, прекратить стрельбу! Клавдия — за выступ!
Мальчевский прямо с гребня прыгнул к учительнице, оттеснил ее за ближайший выступ, залег и, не раздумывая, свинцово прошелся по камням у лаза.
— Не стрелять! — остановил его Беркут. — Я сказал: прекратить! Господи, Войтич, мы тут переживаем по поводу того, что вы до сих пор не вернулись с того берега…
— Вернулась, как видишь, — язвительно ответила Войтич.
— Это меня, конечно, радует.
Дверца, ведущая в потайной застенок, была открыта. Держа пистолет наготове, капитан спустился по лесенке и толкнул ногой дверцу самого бункера.
— Ой, как ты перепугался, капитан! Ой, как занервничал! — ядовито прохихикала Калина. Она уже сидела на стуле возле нар и старательно прочищала шомполом ствол карабина. Ни один боец гарнизона не чистил свое оружие после каждого боя столь старательно, как это делала Войтич, капитан давно успел заметить это. — Только «учиху» эту твою я все равно пристрелю, не убережешь.
— Слушай, ты, — захватил ее капитан за грудки ватника, совершенно забыв, что имеет дело с женщиной. — Я не знаю, кем ты на самом деле была в своем лагере и как вела себя там… Но здесь тебе не лагерь! И ты не надзирательница. Поняла?! — Андрей приподнял ее на носки, несколько раз тряхнул так, что нары зашатались, и, силой усадив на стул, тотчас же вырвал из рук карабин. — Быстро отвечай: кто заставил тебя стрелять по учительнице, по мне, командиру гарнизона, и по Мальчевскому? — теперь уже умышленно усугублял он ситуацию. — Кем ты подослана? Немцами? Гестапо, полицией?! Ну, быстро, быстро! У тебя не так много времени, как тебе кажется!
— Если бы меня подослали убрать командира, я бы его давно убрала, — мрачно пробубнила Войтич, понимая, что история приобретает какой-то зловещий для нее оттенок. — Это я по Клавдии стреляла. Появилась она тут в своем дурацком тулупчике, а я смотрю: фриц-фрицем…
— И ты с пятнадцати шагов не попала в этого «фрица»? Лежа, имея возможность старательно прицелиться, не попала? В котелок дважды, а в самого «фрица» нет? Хватит вилять, Войтич!
— Надо было в нее, ты прав, — вздохнула Калина, поднимаясь и по-мужски швыряя шапкой о стенку. — Пожалела. Забыла лагерное правило: «Никогда не жалей зэка. Появится у него возможность, он тебя не пожалеет».
— Но здесь не лагерь. А учительница Зоренчак, эта женщина, мужественно спасавшая жизнь майору, не зэк. Ты вообще-то нормальный человек? Осталось в тебе хоть что-нибудь от человеческого, от женского, в конце концов?
— Ну, «женским» ты меня не кори, — резко отреагировала Войтич. — Об этом ты лучше своего лейтенанта спроси.
— Какого еще лейтенанта? Какого лейтенанта, я спрашиваю?!
— Того, Глодова, или как там его. Он как раз по этой части…
— Глодов?! Почему ты назвала Глодова? Ты спала с ним? Впрочем, знаешь… Меня это не касается. Это ваши личные дела, Войтич. Вы покушались на жизнь учительницы и должны отвечать за это перед судом.
— Да ладно тебе: «перед судом»!… Перед каким еще судом? Нас всех уже давно приговорили. Причем к «вышке». Всех без исключения.
— Вот вы где, апостолы тайной встречи! — появился на ступеньках Мальчевский. — И что говорит эта гидра мирового терроризма? — кивнул он в сторону Калины.
— Заткнись, жмот бердичевский, — парировала та. — Послушай, капитан, не знаю, каким таким судом ты собираешься меня судить. Но стерву эту, немецкую, убери отсюда. Я понимаю, она тебе в хате
