— Дайте хоть что-нибудь, чтобы этот гвардеец мог переодеться, — отстучал зубами капитан, подталкивая поближе к огню вытащенного из ямы могильщика.
— Пусть идет, ищет, — сухо ответила «гиена иерусалимская». — Тебе бы тоже не помешало, капитан, — решила она, что самое время перейти на «ты».
Тем временем похоронщики Мальчевского мигом разбросали небольшую стеночку из камня, отгораживавшую пещерку-выработку от развалин, подняли лежавшее там тело старика и поднесли к костру.
— Прощаться хоть будешь? — спросил сержант Калину.
— Как с тобой… — въедливо проворчала девушка. — Что мне с ним прощаться? Отпрощались. Неси уже.
— Во короста вифлиемская! — изумился Мальчевский, взмахом руки приказав процессии трогаться. Запас изощренных библейских «нежностей» сержанта казался неистощимым. — «Как с тобой», говорит, попрощалась! Да увидев тебя возле гроба своего, я бы поднялся и крикнул: «Сгинь!»
Хоть сцена была мрачной и скорбной, ни один боец не удержался, чтобы не улыбнуться. Так, с улыбочками, и унесли старика.
Соскребая щепкой грязь с набухшей шинели, Беркут нагнулся, буквально навис над огнем, с блаженством наслаждаясь теплом костра.
— Надо бы все же попрощаться, — сказал он главным образом для того, чтобы как-то заговорить с девушкой. — Возможно, это вообще последний ваш родственник. К тому же, он столько сделал для вас.
— Да уж, породнились… — процедила Калина. — Почти как с тобой…
— Что-то я никак в намеки твои не вникну, Войтич.
— И не надо тебе вникать. Чужой он мне.
— То есть как это… «чужой»?
— А так, как чужее не бывает. Что тут непонятного?
— Божественно! Что-то я уже ничего не… Ты ведь сама говорила, что он тебе дом завещал.
— И действительно завещал.
— Сам Брыла тоже племянницей называл тебя.
— Мало ли чего мы могли наговорить! Ты, учительницу свою защищая, вон чего наговорил.
— Что же тут, в «замке Брылы», происходило на самом деле?
— Дочка его в лагере у нас сидела. В том, где я, капитан, — напомнила с каким-то особым цинизмом, — надзирательницей была. Так вот, она там у нас зэковкой ходила.
— Его дочь?! В том же лагере, где ты служила?!
— Заядлая такая. И тоже учительницей была, как эта, шлюха майорская.
— Прекрати! — возмутился Беркут. — Это святая женщина. Независимо оттого, какие там отношения у нее были с майором. Посмотри, как она ухаживает за ранеными.
— Так вот, — не обращала внимания на его доводы Калина, — та стерва, дочка его, тоже из грамотеек происходила. Говорят, когда партейцы колокол у них с сельской церкви снимали — это здесь рядом, в селе, — она взобралась на колокольню и привязала себя к колоколу. Мол, сбрасывайте его вместе со мной. «Этот колокол — сама история моего народа!», — кричала. Сама, видите ли, история! Это ж надо было додуматься до такой стервозности!
Беркут растерянно помолчал. Во время войны ему столько всякого довелось наслышаться о сатанинстве «коммунистов-партейцев», что поневоле начинал задаваться вопросом: «Что ж это за режим такой мы установили в своей стране, позволявший этим самым "партейцам" разрушать сотни храмов, расстреливать или загонять в сибирские концлагеря тысячи и тысячи священников? Репрессировать миллионы ни в чем не повинных граждан. Иногда по первому, ничем не подтвержденному, доносу?».
— В общем-то, не вижу в этом ничего «стервозного», — проворчал он.
Однако Войтич и на сей раз не обратила внимания на его слова.
— Знаешь, всякие там попадались. Но больше всех я ненавидела именно этих стервушек-грамотушек. Другие, когда их в болото, на расстрел уводили, в Христову прорву (это у нас там, на трясине, место было такое, где расстреливали таких грамотеек, как она), на коленях ползали, волчицами выли, раскаивались, землю ели… А эта… знаете, что она кричала? — Калина оглянулась, нет ли кого поблизости, словно эти слова выкрикивала тогда она сама. — Эта стервоза орала: «Народ вам этого не простит! Храмы свои он отстроит, а от вас, от коммунистов, будет избавляться, как от чумы!».
— Именно так и кричала? — дрожащим каким-то голосом спросил Беркут.
— Всякое приходилось в лагере слышать, но чтобы такое! Храмы, говорит, отстроят. Во стервоза! Это кто ж в нашей стране позволит этому ее «народу» отстраивать их?! А ведь вначале вроде бы неверующей была, в комсомолках ходила.
— И так, неверующей, на колокольню поднялась?
— Нет, тогда она уже сбожилась! Как только ночью в соседнем селе коммунисты церковь взорвали, так сразу в христовы невесты подалась! И ведь в чем подлянка-то: ни дед ее, ни отец, Брыла этот, контрреволюционерами вроде бы не значились, а такую гадину на свет произвели!
— То есть расстреляли ее за то, что не давала сбросить колокол и разрушить церковь… — не спросил, а скорее вслух уяснил для себя Андрей. Причем уяснил, как что-то очень важное для себя лично. — Но ведь ее можно понять: церкви эти веками стояли. В понимании коммунистов церковь — «опиум для народа», для нее же — история, Господний храм.
— Что, капитан, и ты… в ту же буржуазную дуду дудеть начинаешь? «Для коммунистов, — говоришь, — для нее»… А не должно быть так, чтобы она мой, советский, хлеб жрала, а в мозгах своих паршивых все по-своему переворачивала. Сказали тебе: «должно быть так, а не так», и кранты! Значит, так и должно быть… Как все, гадина, как все! — вдруг истерично заорала она. — Только — как все, а не так, как тебе, стервозе, захочется! Почему я должна — «как все», а она — как ей вздумается? Так не должно быть! Если уж мы все замараны тем, что церкви взрываем, да концлагерь на концлагере понастроили, да таких и столько, что немцам даже не снилось, значит, все!
— Спокойно, спокойно, без нервов, — попытался угомонить ее Беркут.
— Спокойно и без нервов об этом нельзя, не положено, — яростно покачала головой Калина.
Он понимал, что теперь, после того, как Войтич уже давно не служит надзирательницей коммунистического концлагеря, да к тому же успела сравнить то, что творили коммунисты у себя на родине, с тем, что вытворяли фашисты, только уже на оккупированной территории… Многое из того, во что Калина верила совершенно непоколебимо, казалось ей уже не столь безапелляционным. И это не давало Войтич покоя.
— Мы ведь с тобой не на лагерном плацу, и уж тем более — не в Христовой прорве, — добавил он, буквально опуская в огонь вконец раскисшие кожаные немецкие перчатки.
— Грамотеев расплодилось — вот в чем советская власть наша промашку дала! Из-за того и мировая революция пока не состоялась, что по всяким там франциям-англиям швань ученая полный выворот мозгов рабочему классу делает. А ведь, казалось бы: Маркс им говорит? Говорит. И Ленин говорит! Самые светлые умы человечества им говорят, что идет классовая борьба и что пролетариат в ей должон победить. Они же, гады, другое толкуют: «Нельзя, видишь ли, натравливать рабочий класс на другие классы», «Нет классов, а есть только народы».
