— Боже упаси. Если уж младсерж Мальчевский попал на фронт, то драпают только враги… Я же неспешно перебазируюсь на заранее подготовленные позиции — только-то и всего. Во время атаки телефон за мной личный адъютант носит.
«Так бы и побалагурить, — мечтательно вздохнул Андрей, завидуя неуемному жизнемудрствованию сержанта. — И лучше всего — за богато накрытым столом».
— Мины твои немцы еще не обезвредили?
— Умышленно у входа бой не давали, чтобы гранатой все наши труды не сфугасило. Машинка ангельская — тоже при деле и под присмотром.
— Сколько ж у тебя бойцов осталось?
— Пока бежал, гнездилось шестеро. Вместе со мной. Двоих потеряли. Но ведь еще бежать и бежать.
— Сразу же после взрыва, заваливай горловину, ведущую к первой баррикаде, чтобы потом тремя камнями вообще перекрыть ее. Последний рубеж, как и договаривались, — у родничка, напротив лазарета. Оттуда только один путь прорываться в плавни. Через лисьи лазы.
— Хорошенько перед этим обмывшись и надев чистые подштанники. Мои хлопцы уже вон камни швыряют — сюда слышно, как ход заваливают. Воюют так себе. Зато прячутся как кроты: бурами скалы дробят. Моя школа, капитан. — Слово «товарищ», он, как всегда, упускал, словно его и не существовало. Но у Беркута язык не поворачивался делать ему замечания.
— Ну, все, Мальчевский, все, — почувствовал Андрей, что словоохотливость сержанта начинает утомлять его. — Действуй по обстоятельствам.
— Вот не дашь ты, капитан, по душам перекурить, махоркой перекинуться. Вечно торопишься. Только с немцами душу и отвожу.
«Если выпадет вновь отправляться в тыл врага, обязательно прихвачу с собой этого парня, — решил Беркут. — Его, Крамарчука, еще парочку таких… Вот это была бы группа!». О том, что «парень этот» может погибнуть уже через каких-нибудь пять минут, думать капитану не хотелось.
Не в первый раз на фронтовом пути Андрея появлялись солдаты, которые, в его понимании, не подлежали ни законам, ни глупым случайностям войны. Они были вечными и не знающими страха. Сумевшие озарить себя нимбом истинных героев, до конца познавшие цену мужества и трусости — они творили великую, бессмертную легенду этой войны.
Если уж в подлунном мире случилось так, что вся его история написана мечами и состоит из войн и приготовления к ним, то почему бы не допустить, что творцами ее мифов становятся именно такие люди, как Крамарчук, Отшельник, Мальчевский, Штубер, Скорцени… медсестра Мария Кристич. А что, и Кристич — тоже… Если считать, что история человечества, написанная войнами, — это само по себе справедливо, то вся несправедливость подобной истории в том и заключается, что на страницах ее остаются в основном те, кто эти войны затевает, а не те, кто их творит своим солдатским потом, своим мужеством, своим презрением к страху и смерти.
26
Когда капитан заглянул в «лазарет», часть его обитателей держала «судный совет», склоняясь над рядовым Стурьминьшем. Один осколок застрял у него в черепе, еще два — в спине и тазу. Раны были страшными. Он лежал на животе, без каких-либо видимых признаков жизни. Причем в таком состоянии он пребывал уже третьи сутки. Однако, берясь за перевязку, Клавдия каждый раз с удивлением открывала для себя, что Стурьминьш все еще жив. И это оставалось загадкой природы для всех обитателей подземного лазарета.
— На исходе он, — со скорбью объяснила «докторша», как теперь называли Клавдию. — Нельзя его туда заносить. Пока занесем — погубим. Да и потом, если нас там запрут… С мертвыми — сами понимаете.
— Не оставлять же его тутычки, — стоял на своем Ищук, прочно закрепившийся в санитарах. — А то, возьми, немцы прорвутся…
— Но нельзя же его туда, нельзя! — взмолилась Клавдия, ища поддержки у капитана. И Беркут впервые слышал, чтобы Клавдия, всегда яростно отстаивавшая право любого бойца — пусть даже раненного в мизинец левой руки — немедленно оставлять поле боя и ложиться в лазарет, столь жестоко отказывала тяжелораненому в праве на последнее возможное в этом подземелье укрытие, последнее пристанище. Но именно поэтому Андрей убежденно подтвердил, обращаясь к младшему сержанту Сябруху, занимавшемуся переправкой раненых:
— Доктор права. Закон спартанцев: раненые всегда разделяют участь сражающихся. Но тут все сложнее.
Вы видели, какое там тесное подземелье. Пусть остается здесь, сколько сможем, будем прикрывать. Кто из вас в состоянии держать в руках оружие? — обратился он к еще пятерым раненым.
— Я остаюсь со Стурьминьшем, — донесся из дальнего угла голос лейтенанта Глодова, раненного во второй раз, но теперь уже куда серьезнее. — Подтяните меня к выходу. Подняться уже не смогу, но принять последний бой сумею. Коль уж тут зашла речь о законах Спарты.
— Считаете ссылку на мужество спартанцев неуместной? — почувствовал себя задетым капитан.
— Если исходить из жестокой бесчеловечности спартанских законов, то очень даже ко времени. Но хотел бы я видеть, как бы вы повели себя, окажись в моей ситуации, когда ноги иссечены автоматной очередью.
В ответ Беркут грустно улыбнулся. Знал бы этот лейтенантик, в каких ситуациях ему приходилось оказываться за годы войны… Но ведь не пересказывать же ему свою фронтовую биографию!
Да, Глодов действительно был ранен в обе ноги. Раны вроде бы оказались нетяжелыми, и недели через две лейтенант наверняка смог бы ходить, пусть даже на костылях. Однако для этого нужна была хотя бы неделя нормального, в госпитальных условиях, лечения. А пока что и рана на левой ноге его, и еще та, первая, «царапина» в бедро — начинали загнивать, и Клавдию это очень тревожило.
— Хорошо, лейтенант, — согласился Беркут, — у входа в эту выработку мы соорудим небольшой завал с двумя-тремя бойницами. Оружие при вас. Патронами пополним.
Вместе с лейтенантом решили принять бой еще четверо раненых, однако двоих Андрей приказал отнести в «бункер» — как они называли убежище Калины — и положить их там у выходов. Они, да еще санитар Ищук и Клавдия, должны были стать последними защитниками тех, кто уже не в состоянии взять в руки оружие. Остальные оставались здесь. Еще три ствола. Хоть какая-то помощь.
— Завез же я вас, товарищу капитан! Лучше б моя баранка наполовину разломалась, — посокрушался водитель Ищук, пока они заносили и укладывали в выработку последнего раненого. — Не остановился бы тогда… Или, с дуру, не поперся бы на этот берег…
— Бросьте, Ищук. Мы все еще живы. А война все еще продолжается. Так что обижаться на судьбу и командиров нам не пристало, — ответил Беркут, приближаясь к тому месту в закутке выработки, в котором, на небольшой полочке под каменной плитой, начинался широкий лаз-воздушник.
— Но виной-то не судьба и не командиры, а глупость моя собственная. Не в том, что сам приперся сюда, а что вас с ефрейтором, земля ему — да разморозится, в самый ад завез, на погибель обрек. Хоть не забудьте выматюжить меня перед смертью, чтобы и мне самому на душе полегчало.
