— Но-но, — возмутился младший сержант.
— Причем тебя, Мальчевский, кот облезлый, это особо касается. И вообще катитесь вы все, отребье лагерное!
— А ведь и в самом деле… — начал было Кремнев, чтобы как-то замять неприятный осадок от «тронной речи» Войтич. — Тут каждый штык — на вес победы, а он… Знал бы я, что…
Движением руки Беркут заставил его умолкнуть и, отпустив всех кроме него и Мальчевского, начал допрос пленного. Делал он это подчеркнуто вяло и неохотно. Хотя сам унтер-офицер, услыхав его добротную немецкую речь, оживился и, охотно рассказывая обо всем, что знал и слышал, принялся выторговывать то, что в его положении выторговать уже было невозможно.
Еще через полчаса, сообщив по рации разведданные и приказав расстрелять пленного, капитан отправился в свою комнатку.
— Не зажигай свет, — услышал он приглушенный голос Калины, как только взял дверь на засов.
— Ты здесь?! — искренне удивился капитан.
— А ты решил, что после своей гневной речи, в присутствии лейтенанта и Мальчевского, явиться сюда я уже не решусь?
— Вообще не ожидал увидеть тебя здесь.
— Замерзая там, в заснеженных оврагах и на льду реки, я мечтала только об одном: еще хоть раз в жизни оказаться в твоей постели. После этого — хоть на эшафот, только бы еще раз. Ну что ты замер у двери? Иди сюда, ложись.
Беркут снял шинель и, прежде чем опуститься на кровать, прижался спиной к предусмотрительно натопленной стариком печи. Эта часть теплой стены оказалась возле кровати, но как только он слегка пригрелся возле нее, тут же ощутил у себя на ремне руку женщины.
— Клавдия побывать здесь в мое отсутствие не успела? — довольно сурово спросила она.
«Неужели донесли?!» — почти панически ужаснулся капитан.
Он так и не сумел определиться, каким образом вести себя с Калиной, чтобы в любую минуту не оказаться на виду у всех в самом идиотском положении. Да и вряд ли это было возможно, — определиться, — если учесть, что настроение ее менялось чуть ли не каждый час. По крайней мере после той, первой их совместной ночи. Войтич сразу как-то отдалилась от него и вела себя не только холодно, но порой совершенно агрессивно. Словно бы не могла простить капитану своей собственной слабости.
— Мне действительно пришлось поговорить с ней. О майоре, о ее судьбе. Предложил перейти сюда, в дом.
— Ты хочешь перевести ее в дом?! — рассмеялась Калина. — Ты что, капитан?! Ни-ког-да! Нога ее туда не ступит. На пороге пристрелю.
— Да она и не согласилась, — поспешил успокоить ее Беркут. — Из-за страха перед стрельбой, особенно перед снарядами. До подземелья отзвуки боев почти не долетают, поэтому в катакомбах она чувствует себя в безопасности. К тому же там она — рядом с майором, другими ранеными, за которыми начала ухаживать, как медсестра.
— Не оправдывайся, капитан. В любом случае она не решилась бы обосноваться в нашем доме, поскольку знает: хоть раз увижу ее на пороге — пристрелю. — Это свое «пристрелю» Калина, как всегда, произнесла спокойно, почти безынтонационно, и если бы словцо сие слетало с уст любой другой женщины, Беркут попросту не придавал бы ему значения. Но его произносила Войтич. А в ее сладоубийственных устах это уже была даже не угроза, а всего лишь не вызывающая особых сомнений «информация к сведению». — И давай не будем о ней. Может быть, это вообще последняя ночь, которую мы проводим вот так вот, в пусть уже полуразрушенном, но все же доме. Потом нас загонят в подземелье, в штольни.
Усевшись в кровати, Калина привлекла капитана к себе, заставила опуститься рядом, и тут же впилась пальцами в его волосы на затылке.
— Ты ведь скучал по мне?
— Вспоминал, — уклончиво ответил Беркут, желая оставаться правдивым перед ней и самим собой.
— Ты не просто вспоминал, ты хотел меня. Так бывает всегда, когда в постели женщина тебе понравилась. А ведь в постели я тебе очень понравилась.
— Понравилась.
— Сказать тебе правду, почему я отпустила Арзамасцева за линию фронта? Любого другого пристрелила бы, как только он заикнулся бы об уходе из гарнизона.
— Раздражало, что слишком часто оказывался рядом со мной. Вертелся возле меня.
— Святая правда, Беркут. Ты возился с ним, как с сыном полка, или еще похлеще. Я так и не могла понять, что вас связывает. И нытье его мне осточертело, и что слишком близок к тебе. Если говорить честно, я его даже немножко ревновала.
— Слава богу, что хоть не пристрелила.
— И пристрелила бы, если бы вовремя не сгинул с очей моих ясных. Все, хватит разговоров, милый. До рассвета осталось каких-нибудь два часа. Утром германец наверняка пойдет в атаку, и кто знает, что с нами случится.
* * *
Беркут взглянул на часы. До рассвета и в самом деле оставалось совсем мало времени. И Калина права, возможно, столько же оставалось им обоим до смерти. Эта убийственно-фронтовая логика и заставила Беркута умолкнуть и, не раздеваясь, юркнуть под обшитую солдатскими одеялами перину — изобретение Калины, под которым в любой мороз можно было засыпать, не опасаясь, что погибнешь от холода.
— Представляешь, как все, кто находится в Каменоречье, завидуют сейчас нам с тобой, — прошептала Войтич, грациозно подплывая под мощное, еще не тронутое тленом ни фронтовой худобы, ни старости, тело Беркута.
Лаская ее, Андрей ощущал захватывающую упругость груди, живота, бедер… Эта удивительная женщина казалась сотворенной из каких-то странных слитков мышц, каждый из которых существовал, пульсировал и сопротивлялся его натиску как бы сам по себе. Возможно, она и была той идеальной женщиной, какую только могла создать природа для выживания, праздника плоти и продолжения рода человеческого.
— Они и в самом деле завидуют нам, Калина, — несколько запоздало признал Беркут, придя в себя настолько, чтобы ощутить, что тела их слились воедино, что лицо его зарыто в пахнущие мятой волосы женщины; что руки Калины крепко и как-то отчаянно обвились вокруг него, каждым движением своим провозглашая: «Мое, мое, все это мое и только мое! И всякую, которая посмеет… — пристрелю!». Вот именно: «пристрелю»!
— Знаешь, капитан, не верю, что мы с тобой здесь погибнем, — молвила Войтич, когда страсти немного улеглись и движения их тел перешли в ненасытную чувственную игру. — Опасаюсь, ужасно боюсь за тебя, но не верю. Видение мне — что мы с тобой как раз уцелеем. Даже если все остальные лягут в землю. Так уж нам суждено.
— Не очень-то справедливо по отношению к другим. А все же хотелось бы…
— Перед уходом на задание заглядывала к старику Заметил, что он уже почти не выходит из дома?
— Заметил, конечно, жалко старика.
Беркут действительно несколько раз заглядывал к Брыле. Старик неподвижно лежал в большой, на всю ширину своей комнатушки, постели, соорудив из одеял и шинелей то ли спальный мешок, то ли неудачно поставленную палатку, и не то, чтобы слишком уж болел, а просто, целеустремленно, осознанно и вполне добровольно доживал последние часы, объявляя всякому, кто наведывался к нему, что час его пришел и пора «отходить к вратам Господним».
