— Ой, это и правда серьезно. Это таки даже хуже, чем ни
гроша. А кому же он все оставил? Ведь он таки был небедный человек!
— Стерве малолетней! Лариске! Доченьке своей от
первого, блин, брака!
— Да-а… Что я могу сказать? Значит, вам придется
возвратить все шубы по прилагаемому списку… Одна шуба шиншилловая, длинная, две
шубы — норковые, одна — темно-коричневая. Вторая — серебристая…
— Да подавись ты, старый жмот, своими шубами!
Ольга распахнула дверцы шкафов, открыла крышки чемоданов и
начала злобно выбрасывать шубы на пол к ногам меховщика. Леопольд Моисеевич с
неожиданной для его возраста прытью отскакивал, чтобы не попасть под горячую
руку и одновременно молниеносно оглядывал летящие в него шубы:
— Так, норвежская лиса, длинная… Песец, длинная, одна,
вот еще одна, хорошо…
— Ешь, жри свои шубы, паразит!
— Зря вы так, Олечка! Я совершенно не виноват в ваших
неприятностях… Я даже подойду к вам по-дружески и не стану поднимать вопрос о
возмещении товарного вида., все равно с вас нечего взять, как я понял.., не
домик же щитовой в Синявино… Так.., это еще один песец, короткий…
В это время раздался телефонный звонок.
Ольга злобно схватила трубку и рявкнула в нее — Кто еще?
— Это Ольга Михайловна? — прозвучал в трубке
ангельский девичий голосок. — Вы, кажется, чем-то расстроены?
— Это кто? — не поняла сразу Ольга.
— Это Лариса Шувалова. Я хотела спросить, что вы
делаете в моей квартире и когда намереваетесь ее освободить?
— Ax, это ты, сука? У тебя совести хватает сюда
звонить? Ты приди, приди, я тебе глазки голубые живо повыцарапываю!
— Нет, Ольга Михайловна, не повыцарапываете! Во-первых,
я пришлю к вам судебного исполнителя, с ним и разбирайтесь. А во-вторых, мразь
старая, я тебе сама что хочешь выцарапаю, я таких, как ты, на завтрак без соли
ем! Я тебя голыми руками на клочки разорву! У меня и бритва всегда при себе —
для самозащиты! Ты, сволочь древняя, еще меня сукой посмела назвать! Жила как
королева на отцовы деньги, а сама от него бегала направо и налево, только к
ленивому в постель не укладывалась! Все про тебя знаю! Поэтому отец все мне
оставил, а ты, если есть захочешь, иди в проститутки, у тебя опыт есть… Хотя ты
уже слишком стара, чтобы тебе за это платили, самой мужикам платить
приходилось…
— Ты, маленькая дрянь, ты как смеешь… как смеешь…
— Еще как смею! Если я — маленькая дрянь, то ты — дрянь
большая! Да если бы не ты, отец был бы жив!
— И ты бы не разбогатела, — прошипела
Ольга, — Не прикидывайся, что очень расстроена его смертью…
— Ты, шалава подзаборная, выметайся из моей квартиры,
если не хочешь, чтобы тебя с милицией выгнали! Чтобы к завтрашнему утру духу
твоего в доме не было! — С этими словами Лариска, не дав Ольге вдохнуть и
подготовить достойный ответ, швырнула трубку на рычаг.
Алла Борисовна открыла дверь на дикие звонки. Открыла, не
беспокоясь, потому что видела из окна, как Ольга подъехала на такси Хоть она и
не волновалась, но очень удивилась, почему на дочери не было траура, а было
надето что-то совершенно неподходящее к случаю.
— Нехорошо, — сказала она Ольге вместо
приветствия, — недавно только мужа похоронила, должна ходить в черном. Что
люди скажут?
Ольга отмахнулась от нее, как от назойливой мухи, и с трудом
втащила в прихожую два здоровенных чемодана.
— Что это? — изумилась мать, но Ольги уже и след
простыл.
Через пять минут лифт привез наверх Ольгу с еще одной
большой сумкой и с полиэтиленовым чехлом. Алла Борисовна догадалась, что там
пальто или дубленка, и похолодела.
Если Ольга привезла зимнее летом, значит, она к матери
надолго.
— Что случилось? — проговорила она, театрально
прижав руки к сердцу и краем глаза смотря на себя в зеркало — все ли в порядке,
«встревоженная мать пытается разделить с дочерью ее горе после потери мужа».
— Таксист, сволочь, ни за что не согласился сумки
наверх занести! И цену заломил — ужас!
Алла Борисовна выкатила глаза и разинула рот — чтобы ее дочь
побеспокоилась о деньгах!
— Ты скажешь наконец, что произошло? — закричала
она в полный голос.
Ольга прошла в комнату, плюхнулась на диван и закурила
сигарету.
— Можешь меня поздравить, — медленно сказала она,
пуская дым колечками, — я нищая.
Мать окаменела на пороге, как будто увидела Медузу Горгону.
— Расскажи, — проскрипела она, как старая дверь.
— Очень просто, у меня ничего нет. Все — и обе
квартиры, и дом в Токсово, и «мерседес», и «БМВ» — все это по завещанию —
заметь, эта сволочь Шувалов, оказывается, составил завещание! — так вот,
по завещанию это все отходит Лариске. И счета в банках — официальные, а что у
него было рассовано по разным местам — про то никто не знает.
— Какой Лариске? — Алла Борисовна опустилась на
стул, чувствуя, что случилось непоправимое.
Самое обидное, что она нисколько этого не предполагала,
даже, грешным делом, не то чтобы порадовалась, когда узнала по телевизору об
убийстве зятя, она ощутила некоторое злорадство: вот тебе, поделом, никому не
позволено обзывать ее старой сводней и заразой.
— Не придуривайся! — заорала Ольга и швырнула
сигарету на паркет. — Лариске — своей дочери от первого брака! Все — ей!
Ты понимаешь?! А мне — фиг! Вот эти тряпки и дачу в Синявино — курятник!
— В Синявино? — взвизгнула Алла Борисовна. —
В этом сумасшедшем доме, где чуть ли не тысяча участков, и все по шесть соток?
Дети, собаки, в общем, форменная помойка!
Да ее же никогда не продашь!
— О чем ты говоришь, — Ольга устало откинулась на
подушки, — я же сказала — там не дом, а собачья будка. Тридцать лет назад
строили, Никитушке от матери осталось, — Но как же так, — растерянно
молвила Алла Борисовна, — ты мне не говорила про дочь от первого брака.
— А ты не спрашивала, — огрызнулась Ольга.
— Но это, — мать указала на сумки, — что все
это значит?
— То и значит, дорогая матушка, что я приехала к тебе
на постоянное местожительство, потому что из квартиры Лариска выперла меня с
треском. Так и сказано в завещании:
«Квартира со всем имуществом». Вот, разрешили носильные вещи
взять только. И денег, что в кошельке было.., двести долларов и триста двадцать
пять рублей…
— Но у тебя же есть кредитные карточки?
— Карточки? — Ольга рассмеялась противным
скрипучим смехом, затем высыпала на стол из портмоне целую кучу разноцветных
карточек. — В сортир бы их снести, да пользоваться неудобно, жесткие
больно! Все они аннулированы.
