Я взглянул на Лешу и понял, что его внимание потихоньку рассеивается. Кажется, он думал уже не столько о том, почему Гурули не уехал за границу, сколько о пиве и пляже. Все верно. У человека отпуск, а я навязываю ему свои дурацкие вопросы. Убийство Милосердовой для Леши — все равно что детективный роман для курортника. Его интересно почитать, но в меру. А потом захлопнуть книгу и пойти к морю за телесными удовольствиями.
Мы расстались здесь же. Я заскочил в милицию, чтобы рассказать Кнышу о разговоре с Гурули, но Володя был занят — сидел в классе для инструктажа. Махнул мне рукой.
— Будь дома, я тебе позвоню!
Я вышел, как и зашел, — через главный вход. Митинг закончился, эмоции обманутых вкладчиков поутихли, и они разошлись по своим домам. На асфальте лежал надорванный лист бумаги: «Гурули! Где ты закопал денежки?»
Я вернулся в Уютное пешком. Если Кныш предупредил, чтобы я был дома, значит, он хотел сообщить мне нечто интересное, что не терпело отлагательства. Я почти машинально разделся в прихожей и пошел под холодный душ. Мне казалось, что голова уже распухла от изобилия информации, в которой я постепенно переставал ориентироваться. Новые факты наслаивались на старые, и те уже не казались интересными и в какой-либо мере полезными. Это говорило одновременно о двух вещах: о том, что я устал, и о том, что я так и не научился систематизировать факты, то есть из нескольких мелких делать один веский. Подсознательно мне хотелось вместе с потом смыть и всю память, нашпигованную спутавшимися и противоречивыми мыслями, выводами и предположениями, а затем, выйдя из душевой и вытеревшись полотенцем, начать работу над делом об убийстве Милосердовой заново.
Звонка от Кныша мне пришлось ждать довольно долго. Если в отделении совещаются по Два-три часа, то я глубоко сочувствую нашей доблестной милиции.
Кныш, как только я поднял трубку, сразу перешел к делу:
— Записывай: Симферополь, Ялтинское шоссе, дом сто двадцать восемь. Блинов Евгений. Отчества и телефона не знаю.
— Кто это? Зачем он мне нужен? — спросил я, едва успев записать адрес огрызком карандаша на подоконнике.
— Это патологоанатом, — негромко ответил Кныш и замолчал, полагая, что мне теперь все стало ясно. Но я все же не мог сообразить, как мне использовать этого патологоанатома. — Ну что тебе не ясно? — добавил Кныш в тишину. — Он занимался убитой и может рассказать тебе кое-что любопытное. Только на меня не ссылайся, понятно? И поезжай к нему сегодня же, сейчас же, а то он свалит в командировку в Киев.
«Интересно, — думал я, выходя на улицу, залитую липким зноем, — а как я представлюсь этому патологоанатому, если не буду ссылаться на Володю Кныша?»
Как раз в это время напротив меня остановился рейсовый новосветский автобус. На нем можно было доехать до обсерватории, откуда пешком спуститься к морю, к палаточному городку хиппи. Я еще не знал, как организую «очную ставку», как буду уговаривать моего бомжа отправиться послезавтра в Морское, к разбитому памятнику, где в восемь часов вечера наверняка прозвучат выстрелы.
20
Для меня, человека нетерпеливого, спускаться с горы намного труднее, чем подниматься. Вниз тело само летит, и кажется, что стоит только посильнее оттолкнуться ногами, как легко воспаришь над склоном, поросшим можжевеловыми кустарниками и кипарисами, а затем спланируешь на берег. Но приходилось все время притормаживать, противиться земному тяготению, мелко перебирать ногами, подобно инвалиду, бегущему за отходящим трамваем, петлять между темно-зелеными пятнами стланика, ветви которого цеплялись за ноги и царапали кожу.
У меня как будто все начинало складываться, и я боялся новых фактов, которые могли бы не вписаться в стройную схему, как неожиданный поток нестандартных фигур в игре «Тетрис», которые сыпятся сверху непрерывным потоком, и ты не знаешь, куда их воткнуть, чтобы не нарушить гармонию уже возведенного строения. Потому к встрече с патологоанатомом я относился с некоторым суеверием — как бы он не выложил мне такого, что сразу разрушит хрупкое достижение в моем частном сыске.
На тот момент, когда я, обливаясь потом, скакал на дикий пляж, как кенгуру под гору, у меня была такая версия: Гурули, как никто другой, кто вращался вокруг дела Милосердовой, был заинтересован в смерти своей начальницы. Как коммерческий директор, он, безусловно, имел доступ к наличным деньгам, а в случае внезапной смерти генерального директора мог все претензии по выплатам переадресовать покойнице. Что, в общем-то, и сделал. Готовя преступление, он нашел в лагере хиппи и бродяг девушку-наркоманку, в течение нескольких дней накачивал ее омнополом, а когда воля и разум Татьяны были совершенно подавлены, пригласил ее на борт «Ассоли», на которой должна была совершить прогулку Милосердова. Параллельно господин Гурули выяснил, что некий Вацура каждый день проводит несколько часов кряду вблизи Дикого острова, а его лодка лежит на берегу в одном и том же месте. Где он раздобыл образец моего почерка — вопрос открытый, но ничего невозможного в этом не было. Зимой я работал в Ялте по делу о шантаже, и там наши пути могли случайно пересечься. Гурули открыл фиктивный счет на мое имя, навесив на меня еще одну улику, и девятнадцатого числа в полдень поднялся с Татьяной на борт яхты.
Возможно, Гурули представил Татьяну Милосердовой как свою любовницу и, оставив двух дам в каюте, запустил мотор и погнал яхту на остров. Одурманенную наркотиками Татьяну ничего не стоило завести, вызвав в ней ревность к богатой и умной сопернице, а затем, причалив к острову, предоставить ей возможность расправиться с дамой. Гурули, «случайно» став свидетелем кровавой сцены, должно быть, сыграл растерянность или панику и вместе с девушкой перенес труп на яхту (здесь есть некоторые неувязки, но я полагал, что позже найду им объяснение).
Потом они покинули остров, возможно, при помощи моей лодки. Татьяна наверняка сразу же уехала из Крыма, а Гурули вернулся в Ялту…
Я споткнулся о лежащую на земле, похожую на окаменевшую змею ветку можжевелового стланика, и на мгновение моя мечта сбылась — я полетел по низкой глиссаде, при посадке тараня лбом ствол молодого кипариса, который, собственно, и сохранил для человечества и правосудия мои мозги. Матерясь, я некоторое время сидел на камне, растирая кровь по разбитому локтю. Еще окончательно не придя в себя после столь стремительного взлета и приземления, я посмотрел вниз, на пляж, на каменную корону, цирком опоясывающую присыпанное желтыми иглами ложе, в котором я провел минувшую ночь. Все было как и прежде. Все, кроме одного: бесследно исчез дырявый навес, служивший моему бомжу и его подруге-наркоманке крышей. От него осталась лишь одна палка-опора, сиротливо торчащая среди камней.
Прихрамывая, я спустился на пляж, обошел каменный цирк по окружности, спел себе под нос песенку о том, что «наша крыша — небо голубое, а наше счастье — жить такой судьбою», затем, прикрывая ладонью глаза от чрезмерно усердного солнца, стал осматривать прибрежную полосу. Бомжа нигде не было видно. Но не это насторожило меня. В «тайнике», где бродяга хранил коробочку с иглами Татьяны и куда я положил опустошенные вчера водочные бутылки и стаканы, теперь ничего не было, кроме высохшей крабьей клешни да пучка водорослей. Все остальное — закопченный чайник с проволокой вместо ручки, гнутые алюминиевые тарелки, пакетики с порошковым супом и крупами, дорожный знак — лежало на своих местах. Но не было главного, во всяком случае для меня, — тех предметов, к которым я прикасался.
