Но они были вне пределов досягаемости; нас разделяло слишком
много миль; у меня не хватало силы преодолеть такое расстояние.
Вместо этого я смотрел на сочно-зеленые холмы с виднеющимися
то тут, то там крошечными фермами – мир с картинки, где в изобилии цветут
цветы, где красная пуансеттия вырастает высотой с дерево, а облака, несомые
свежими ветрами, постоянно меняют форму. Что подумали европейцы, впервые увидев
этот плодородный край, окруженный сверкающим морем? Что это сад Господа Бога?
Подумать только, они принесли с собой столько смертей, что
коренное население исчезло за несколько коротких лет, уничтоженное рабством,
болезнями и непрекращающимся насилием. Ни одного кровного потомка не осталось у
тех мирных созданий, которые дышали этим мягким воздухом, круглый год срывали с
деревьев спелые плоды и, возможно, сочли пришельцев богами.
Теперь же там, внизу, на улицах Порт-о-Пренс, царили хаос и
смерть, но не от наших рук. Они стали неотъемлемой частью истории этого
кровавого места, где четыреста лет процветали жестокость и насилие, в то время
как вид окутанных туманом холмов оставался невыносимо прекрасным.
Но в маленьких городках, растянувшихся вдоль извилистой
дороги, что ведет к лесистой вершине, мы великолепно справились с нашей работой
– оба, поскольку выполнила ее она, а я не воспрепятствовал ей. В этих городках
не было ничего, кроме крохотных домиков, выкрашенных в пастельные тона,
дикорастущих банановых деревьев и изголодавшихся бедняков. И теперь женщины в
них распевали гимны и при свете свечей и горящей церкви хоронили мертвецов.
Мы остались одни. И скрывались в развалинах старого дома,
который когда-то нависал над долиной, словно цитадель, а теперь прятался
вдалеке от узкой дороги – там, где снова рос лес. Минули века с тех пор, как
плантаторы покинули это место; с тех пор, как они танцевали, пели и пили
вино в этих комнатах, отгородившись ставнями от плача рабов.
Сквозь кирпичные стены вползала бугенвиллея, флуоресцирующая
в лунном свете. Из-под вымощенного плиткой пола проросло огромное дерево и теперь
отталкивало узловатыми ветвями обломки балок, которые когда-то поддерживали
крышу.
О, если бы остаться здесь навсегда – с ней. И забыть все
остальное. Никаких смертей, никаких убийств.
Она со вздохом произнесла:
– Вот оно – Царствие Небесное.
Внизу, в крошечном поселении, женщины, сжимая в руках
дубинки, гонялись за мужчинами. Жрец культа вуду, схваченный на кладбище,
выкрикивал древние проклятия.
Чуть раньше я покинул сцену резни и в одиночестве забрался
на гору. Я в ярости сбежал, не в состоянии больше при этом присутствовать.
Она последовала за мной и нашла меня в этих развалинах, где
я цеплялся за то, что было мне близко и понятно: старые железные ворота, ржавый
колокол, кирпичные столбы, увитые ползучими травами, дожившие до наших дней
вещи, изготовленные человеческими руками. О, как же она насмехалась надо мной.
– Колокол, созывавший рабов, – сказала она. –
Это обитель тех, кто утопил землю в крови. Почему, ты думаешь, меня уязвили и
привели сюда призывы простых отверженных душ? Пусть каждый подобный дом падет в
руинах.
Мы поссорились. По-настоящему, как ссорятся любовники.
– Ты этого хочешь? – спросила она тогда. –
Никогда больше не знать вкуса крови?
– Я был честным – опасным, но честным. Я делал это,
чтобы выжить.
– О, как мне грустно. Сколько лжи. Сколько лжи! Что мне
сделать, чтобы ты понял? Ты действительно так слеп, так эгоистичен?
Я снова заметил вспышку боли в ее лице, внезапный проблеск
волнения, сделавший ее совсем похожей на человека. Я протянул к ней руки.
Мы провели несколько часов в объятиях друг друга – а быть
может, мне только так показалось?
И вновь воцарились мир и покой. Я отошел от края утеса и
обнял ее. Я услышал, как она сказала, глядя на огромные, нависшие над нами
облака, сквозь которые лился мрачный свет луны:
– Вот оно – Царствие Небесное.
Мне не нужно было лежать рядом с ней или сидеть рядом на
каменной скамье – все это утратило свое значение. Стоять и обнимать ее обеими
руками – вот самое большое и чистое счастье. И я опять пил нектар, ее нектар,
хотя и плакал при этом: «Вот тебя растворяют, как жемчуг в вине. Тебя нет,
маленький дьявол, ты исчез – весь ушел в нее. Ты стоял и смотрел, как они
умирают; стоял и смотрел…»
– Нет жизни без смерти, – прошептала она. –
Сейчас я – путь к единственной надежде на жизнь без раздора; возможно, другого
пути никогда не будет. – Она поцеловала меня в губы. Мне не давала покоя
одна мысль: сделает ли она еще когда-нибудь то, что сделала в храме? Сольемся
ли мы воедино, впитывая жаркую кровь друг друга? – Послушай, как поют в
деревне, тебе слышно?
– Да.
– А теперь прислушайся получше к звукам, доносящимся из
того большого города. Знаешь ли ты, сколько людей погибли там сегодня? Сколько
совершено убийств? Знаешь ли ты, сколько еще людей падет от мужских рук, если
мы не изменим их судьбы? Если мы не увлечем их новым мировоззрением? Знаешь ли
ты, сколько продолжается эта битва?
Несколько веков назад, в мою эпоху, здесь находились
богатейшие колонии французской короны. Богатые табаком, индиго, кофе. За один
сезон здесь сколачивались состояния. Теперь же люди ковырялись в земле, бродили
босиком по грязным улицам своих городков; в Порт-о-Пренс гавкали пулеметы,
на мостовых валялись груды трупов в ярких хлопчатобумажных рубашках. Дети
консервными банками черпали воду из канав. Рабы восстали, рабы победили, рабы
потеряли все.
– Но такова их судьба, таков их мир, они – люди.
Она тихо засмеялась.
– А мы на что? Мы бессильны и бесполезны? Как же нам
оправдать свое существование? Неужели нам отойти в сторону и наблюдать за тем,
что мы не желаем менять?
– А предположим, что это ошибка, – сказал
я, – и мир станет только хуже, и в конце концов все обратится в кошмар,
непонятный, неисправимый, – что тогда? Но все эти люди будут лежать в
могилах, вся земля станет кладбищем, погребальным костром. И ничто не улучшится.
Это неправильно.
– Кто же скажет тебе, что это неправильно?
Я не ответил.
– Мариус? – Она презрительно засмеялась. – Ты
не понимаешь, что отцов больше нет? Ни сердитых, ни любых других?
– Есть братья. И сестры, – сказал я. – И в
каждом из них мы обретаем отца и мать – разве не так?
Она опять засмеялась, но на сей раз ласково.
