Заляпанные грязью ноги женщины царапали ковер; хватая ртом
воздух, она лишь немного выставила вперед руки, прижимая локти к бокам. И с
каждым шагом она выглядела все более угрожающей.
Но снова раздался голос Хаймана, заставивший ее
остановиться.
Он выкрикивал непонятные слова на чужом языке, все громче и
громче, пока его голос не перешел в рев. До меня только смутно доходил их
смысл.
– Царица Проклятых… час величайшей опасности… Я свергну
тебя с твоего трона…
Я понял. Пророчество и проклятие Мекаре – этой женщины.
Каждый из присутствующих понимал, о чем идет речь.
Оно имело отношение к тому странному, необъяснимому сну.
– О нет, дети мои! – неожиданно вскричала
Акаша. – Все еще впереди!
Я чувствовал, как она накапливает силы, видел, как
напряглось ее тело, как выгнулась грудь, как рефлекторно поднялись вверх руки с
искривленными пальцами.
От невидимого удара женщина пошатнулась, но устояла. Она тут
же выпрямилась, широко раскрыв глаза, и, вытянув руки к Акаше, кинулась вперед
– так быстро, что я не успел ничего заметить.
Ее покрытые грязью пальцы метнулись к Акаше. Я увидел лицо
Акаши в тот момент, когда женщина схватила ее за волосы. Она закричала. Потом я
увидел ее профиль – и ее голова ударилась о западное окно, на пол посыпались
осколки.
Я содрогнулся всем телом. Я не мог ни дышать ни двигаться. Я
падал на пол. Я не чувствовал ни рук ни ног. По треснувшей стене сползало
обезглавленное тело Акаши, вокруг него падали осколки. А женщина держала голову
Акаши за волосы!
Черные глаза царицы заморгали и расширились. Она открыла
рот, словно хотела еще раз закричать.
А потом вокруг меня все померкло, как будто погасили огонь,
хотя он горел по-прежнему. Я катался по ковру, плакал, невольно цеплялся руками
за пол и сквозь темно-розовый туман увидел далекое пламя.
Я пытался подняться, но не мог. Я слышал, что меня зовет Мариус,
что он мысленно повторяет мое имя.
Я чуть-чуть приподнялся, опираясь на ноющие руки.
Глаза Акаши устремились на меня. Ее голова была так близко,
что я почти мог до нее дотянуться, а тело лежало на спине, из разорванной шеи
хлестала кровь. Внезапно правая рука дрогнула, поднялась, но тут же упала
обратно на пол. И снова приподнялась. Ладонь шевелилась – она искала голову!
Я мог ей помочь! Я мог воспользоваться дарованной мне силой,
чтобы сдвинуть ее с места, помочь ей добраться до головы. Пока я пытался хоть
что-то рассмотреть, тело накренилось, содрогнулось и опять рухнуло на пол, уже
ближе к голове.
Но близнецы! Они оказались рядом с головой и телом. Мекаре
уставилась на голову тусклым взглядом пустых покрасневших глаз. А Маарет,
словно испуская последний вздох, упала на колени рядом с сестрой, склонившись
над телом Матери, в комнате стало темно и холодно, а лицо Акаши начало бледнеть
и приобретать загробно-белый оттенок, словно внутри его погас свет.
Я должен бы был испугаться, ужаснуться, по телу поползли
мурашки, я слышал свои собственные сдавленные всхлипывания. Но меня охватило
странное ликование, я внезапно осознал то, что открылось моим глазам.
– Это же сон! – сказал я, и мой голос донесся до
меня откуда-то издалека. – Близнецы и тело Матери, смотрите! Картина из
сна!
Ковер пропитался кровью, льющейся из головы Акаши, Маарет
осела, распластав руки, Мекаре тоже ослабела и склонилась над телом, но картина
оставалась прежней, и теперь я понял, к чему она являлась мне, я понял, что она
означала!
– Погребальное пиршество! – закричал
Мариус. – Сердце и мозг, одна из вас – примите их в себя. Это единственный
шанс.
Да, именно так. Они сами это знали. Им не нужно было ничего
объяснять. Они знали.
Вот в чем был смысл сна! И все они это понимали! И хотя
глаза мои закрывались, меня охватило глубокое, приятное чувство цельности,
завершенности. Я узнал, чем все кончилось!
Потом я плыл, плыл в ледяной темноте, как будто снова
оказался в объятиях Акаши и мы поднимались к звездам.
Меня пробудил резкий треск.
«Еще не умер, но умираю. А где те, кого я люблю?»
Все еще цепляясь за жизнь, я пытался открыть глаза, но это
представлялось мне невозможным. Но я все-таки рассмотрел их в сгущающемся мраке
– две фигуры, в их рыжих волосах отражается туманный отблеск огня, одна из них
держит в покрытых грязью пальцах окровавленный мозг, вторая – трепещущее
сердце. Они казались совсем мертвыми, глаза остекленели, руки двигались словно
в воде. Акаша все еще смотрела перед собой, ее рот был открыт, из расколотого
черепа хлестала кровь. Мекаре поднесла мозг ко рту, Маарет вложила сердце в ее
свободную руку, Мекаре проглотила и то и другое.
И снова мрак, не за что зацепиться, никаких ощущений, только
боль, боль, растекающаяся по всему моему существу, не имеющему ни рук, ни ног,
ни глаз, ни рта… Боль, пульсирующая, электрическая, – и нет никакой
возможности смягчить ее, оттолкнуть, восстать против нее или слиться с ней.
Просто боль…
Но я все же не утратил способности двигаться. Я метался по
полу. Сквозь боль я внезапно нащупал ковер, я шаркал по нему ногой, как будто
намеревался взобраться на отвесную скалу. И потом я различил поблизости
безошибочный звук огня, почувствовал, как через разбитое окно врывается ветер,
принесший с собой ласковые, сладкие запахи леса. Я содрогнулся, как от
жестокого толчка, – каждый мускул, каждая пора моего тела дрогнули,
воспламеняя руки и ноги. Потом – ничего…
Боль прошла.
Я лежал, хватая ртом воздух, глядел на блестящее отражение
огня в стеклянном потолке и чувствовал, как воздух наполняет легкие, я осознал,
что опять плачу, душераздирающе рыдаю, совсем как ребенок.
Близнецы стояли в объятиях друг друга на коленях,
повернувшись к нам спиной, головы их сблизились, волосы перепутались, и они
гладили друг друга, нежно, ласково, как будто разговаривали посредством
прикосновений.
Я не мог заглушить всхлипы. Я перевернулся на живот и
плакал, уткнувшись головой в руки.
Рядом был Мариус. И Габриэль. Я хотел обнять ее. Сказать все
то, что следовало, – что все кончено, мы это пережили, все кончено, –
но не мог.
Я медленно повернул голову и еще раз всмотрелся в лицо
Акаши: оно не изменилось, хотя насыщенная сияющая белизна исчезла и кожа стала
бледной и прозрачной как стекло! Даже ее глаза, прекрасные чернильно-черные
глаза теряли цвет, как будто в них никогда не было пигмента, а была только
кровь.
Щека покоилась на мягких шелковистых волосах, рубиново-алая
засохшая кровь блестела.
