Я не мог остановить слезы. И не хотел. Я хотел было
произнести ее имя, но оно застряло у меня в горле. Наверное, этого делать не
следовало. Ни сейчас, ни тогда. Не нужно было подниматься по мраморным
ступенькам храма и целовать ее.
Все возвращались к жизни. Арман поддерживал Дэниела и Луи,
которые нетвердо держались на ногах и еще не могли самостоятельно стоять,
Хайман вышел вперед вместе с Джесс, с остальными тоже все было в порядке. В
отдалении застыла Пандора с искаженным в плаче ртом, она дрожала, обхватив себя
руками за плечи, как будто смертельно замерзла.
Близнецы повернулись к нам и встали, рука Маарет обнимала
Мекаре за талию. Лишенным выражения, непонимающим взглядом Мекаре смотрела
прямо перед собой – поистине живая статуя.
И в этот момент Маарет торжественно произнесла:
– Перед вами – Царица Проклятых.
Часть 5 - Во веки веков, аминь
Есть вещи, разгоняющие мрак ночной,
но различать дано их лишь таким,
как Рембрандт; и при виде их
его печаль как будто отступает.
Но с большинством из нас
быстротекущее время играет шутку,
которую мы не в состоянии оценить.
Объятой пламенем бабочке
не до смеха. (Такова судьба.
И поэтому мифы мертвы.)
Стэн Райс «Ночная бессонница: горечь»
Майами.
Город, созданный для вампира, – жаркий, кишащий людьми
и пленительно красивый. Плавильный сосуд, рынок, игровая площадка, где
отчаявшиеся и алчные скованы губительными узами торговли, где небо –
собственность каждого, а пляж простирается до горизонта, где огни горят ярче,
чем солнце, а вода горяча, как кровь.
Майами. Веселые охотничьи угодья дьявола.
Вот почему мы и оказались здесь, на большой изысканной вилле
Армана, на острове Ночи, где в нашем распоряжении была любая мыслимая и
немыслимая роскошь, а также широко распахнутая южная ночь.
Там, за полоской воды, манит к себе Майами, ждут не дождутся
жертвы – сутенеры, воры, короли наркотиков и убийцы. Безымянное скопище людей,
почти таких же отвратительных, как я сам, но не совсем.
На закате Арман отправился туда с Мариусом. Они уже
вернулись. Арман в гостиной играл с Сантино в шахматы, Мариус сидел в кожаном
кресле у выходящего на пляж окна и читал – он постоянно читает.
Габриэль сегодня еще не появлялась – с тех пор как ушла
Джесс, она предпочитала одиночество.
Внизу, в кабинете, Хайман разговаривал с Дэниелом – с
Дэниелом, который любил накапливать в себе голод, с Дэниелом, который хотел
знать все о древнем Милете, об Афинах и Трое. Да, особенно о Трое. Меня и
самого смутно завораживала мысль о Трое.
Мне нравился Дэниел, и впоследствии он мог бы присоединиться
ко мне, если я его позову, если заставлю себя покинуть этот остров, что с
момента моего появления здесь случалось только однажды. Дэниел, который до сих
пор радовался следу луны в воде, теплым каплям на лице. Для Дэниела все – даже
ее смерть – представляло собой увлекательный спектакль. Но его нельзя в этом
винить.
Пандора практически не отходила от телеэкрана. Мариус
приносил ей шикарную современную одежду, вроде той, что и сейчас была на ней –
атласная рубашка, сапоги до колен, узкая бархатная юбка. Он унизывал ее пальцы
кольцами, надевал на руки браслеты и каждый вечер расчесывал ее длинные
коричневые волосы. Иногда он дарил ей маленькие флаконы духов. Если он не
открывал их сам, то они, незамеченные, оставались на столе. Она, как Арман, до
бесконечности смотрела видеофильмы, иногда прерываясь, чтобы подойти к пианино
в музыкальной комнате и тихо поиграть.
Мне нравилось, как она играет, ее бесконечные вариации
доставляли истинное удовольствие. Но она беспокоила меня в отличие от
остальных. Остальные оправились от того, что произошло, гораздо быстрее, чем
могли вообразить. В ней же еще до этого сломалось что-то жизненно важное.
Но ей здесь нравилось, я знал, что ей здесь нравится. Как ей
могло не нравиться? Пусть даже она не слушала ни слова из того, что говорил
Мариус.
Нам всем здесь нравилось. Даже Габриэль.
Белые комнаты, устланные роскошными персидскими коврами и
увешанные ценнейшими картинами – Матисс, Моне, Пикассо, Джотто… Целый век можно
провести в созерцании этих картин. Арман постоянно менял их, перевешивал,
доставал из подвала новые сокровища, иногда лишь маленькие наброски.
Джесс здесь тоже нравилось, хотя теперь она уехала, чтобы
присоединиться к Маарет в Рангуне.
Она явилась ко мне в кабинет и изложила свою сторону
истории, попросив изменить имена и полностью выбросить Таламаску, чего я,
разумеется, делать не буду. В процессе рассказа я молча сидел и изучал ее мысли
в поисках мелочей, которые она упустила. Потом я выплеснул все это в компьютер,
пока она размышляла про себя, рассматривая темно-серые бархатные шторы,
венецианские часы и холодные цвета висящей на стене картины Моранди.
Думаю, она знала, что я ее не послушаюсь. Она также знала,
что это не имеет значения. Люди поверят в Таламаску не больше, чем в
нас, – конечно, в том случае, если им не позвонит Дэвид Тальбот или Эрон
Лайтнер, как Эрон позвонил Джесс.
Что касается Великого Семейства – вряд ли кто-то из них
подумает, что это больше чем вымысел с двумя-тремя правдивыми штрихами, да и то
если вообще кто-нибудь когда-нибудь наткнется на эту книгу.
Именно так все думали об «Интервью с вампиром» и о моей
автобиографии, то же самое будет и с «Царицей Проклятых».
Так и должно быть. Теперь даже я с этим согласен. Маарет
была права. Для нас нет места, как нет места для Бога или Дьявола,
сверхъестественное должно стать метафорой – будь то месса в соборе Святого
Патрика, Фауст, продающий в опере душу, или рок-звезда, притворяющаяся Вампиром
Лестатом.
Никто не знал, куда Маарет забрала Мекаре. Может быть, этого
не знал даже Эрик, хотя он ушел вместе с ними, пообещав встретить Джесс в
Рангуне.
Перед уходом из дома в Сономе Маарет изумила меня, тихо
прошептав:
– Ничего не перепутай, когда будешь рассказывать
«Легенду о близнецах».
Это было разрешение, не правда ли? Или космическое
безразличие. Точно не знаю. Я никому ничего не говорил о книге, я всего лишь
мрачно обдумывал ее в те долгие болезненные часы, когда мог мыслить только
категориями глав, последовательности, географической карты загадок, хроники
соблазнов и мучений.
