Она сидела в небольшом позолоченном кресле с прямой спинкой,
скрестив лодыжки; бледное лицо обрамляла густая копна блестящих коричневых
волос. Маленькая беглянка в рваных джинсах и запачканной рубашке. Совершенный
образчик, вплоть до веснушек на носу и засаленного рюкзака у ног. Но как
прекрасна форма ее маленьких ручек! А ноги!.. И карие глаза!.. Он тихо
рассмеялся, но смех его был скорее безумным, чем веселым. Странно, но он звучал
поистине зловеще. Дэниел вдруг осознал, что держит ее лицо в руках, а она
смотрит прямо на него и улыбается, и на ее теплых щечках играет едва заметный
алый румянец.
Так вот что это был за аромат – кровь! Его пальцы горели.
Невероятно, но он ясно видит даже сосуды под кожей! И отчетливо слышит биение
ее сердца. Оно становится все громче, и звук такой… такой влажный. Он
попятился.
– Господи, да убери же ее отсюда! – вскричал он.
– Возьми ее, – прошептал Арман. – И сделай
это немедленно.
5. Хайман, мой Хайман
Никто не слушает.
Пой вольно и свободно,
пой только для себя —
как птица, что поет
не ради власти на земле иль в небе,
а ради счастья выйти за пределы
самой себя.
Пусть из ничего возникнет что-то.
Стэн Райс «Техасская сюита»
До этой ночи, этой ужасной ночи, он любил подшучивать над
собой: он не знает, кто он и откуда, но знает, что ему нравится.
А ему нравилось многое из того, что его окружало: цветочные
лотки на углах, сияющие по вечерам молочно-белым светом огромные здания из
стали и стекла, деревья и, конечно, трава под ногами. И купленные им вещи из
блестящей пластмассы и металла, будь то игрушки, компьютеры, телефоны –
неважно. Ему нравилось разбираться в них, осваивать, а потом сминать в
крошечные разноцветные шарики, которыми можно жонглировать или вышвыривать их
из окон, когда поблизости никого нет.
Ему нравились звуки рояля, кино и стихи, которые он находил
в книгах.
Еще ему нравились автомобили, сжигавшие, подобно лампадам,
добытую из-под земли нефть. И огромные реактивные самолеты, летавшие на основе
тех же научных принципов выше облаков.
Каждый раз, когда над его головой пролетал самолет, он
останавливался и прислушивался к доносящимся сверху людским разговорам и смеху.
Самым большим наслаждением для него было вождение машины. В
течение одной ночи он мог промчаться в своем серебристом «мерседесе» по гладким
пустым дорогам от Рима до Флоренции и до Венеции. Ему также нравилось телевидение
– крошечные пучки света и весь электронный процесс в целом. Как спокойно
чувствовал он себя в обществе телевизора, наедине с огромным числом мастерски
накрашенных лиц, дружески разговаривающих с ним со светящегося экрана.
Рок-н-ролл ему тоже нравился. Ему нравилась любая музыка.
Ему нравилось, как Вампир Лестат поет «Реквием для маркизы». Он не вслушивался
в слова. Важнее была печальная мелодия и мрачный аккомпанемент барабанов и
тарелок. У него возникало желание танцевать.
Ему нравились гигантские желтые машины, которые поздней
ночью взрезали землю в больших городах, в то время как вокруг суетились люди в
униформе; нравились двухэтажные лондонские автобусы и, конечно же, люди – умные
и ловкие смертные.
Он любил прогуливаться вечерами по Дамаску, когда перед его
глазами внезапно вспыхивали картины разрозненных воспоминаний о том, каким был
этот город в древности. Он вновь видел на этих улицах римлян, греков, персов,
египтян…
Ему нравились библиотеки, где в больших, глянцевых, приятно
пахнущих книгах можно найти фотографии древних памятников. Он и сам
фотографировал новые города, в которых бывал, и иногда накладывал на
изображения те образы, которые по-прежнему присутствовали в его памяти.
Например, на фотографии, сделанной в Риме, вместо современных жителей города в
их тяжелой, грубой одежде он мог увидеть людей в туниках и сандалиях.
В общем, вокруг было множество вещей, достойных восхищения:
скрипичная музыка Бартока, церковные певчие – девочки в белоснежных платьях,
выходящие в полночь из храма после христианской мессы.
Конечно же, ему нравилась и кровь его жертв. Об этом и
говорить не стоит. Кровь не имела отношения к его развлечениям. Смерть вовсе не
казалась ему забавной. Он преследовал добычу молча и не желал с ней
знакомиться. Достаточно было смертному просто заговорить с ним, как он тут же
поворачивался и уходил. Неприлично, считал он, разговаривать с этими нежными,
ласково смотрящими на вас созданиями, а потом торопливо поглощать их кровь,
ломать им кости и слизывать мозг, превращать их тела во влажное месиво. А
охотился он теперь именно так, с невероятной жестокостью. Он больше не
испытывал острой потребности в крови, но хотел ее. Им руководила не жажда, но
овладевавшее всеми помыслами неистовое желание. За одну ночь он мог выпить
кровь трех, а то и четырех жертв.
И все же он был уверен, абсолютно уверен в том, что когда-то
был человеком. Да, когда-то он гулял под жаркими лучами полуденного солнца,
хотя сейчас, конечно же, это ему недоступно. Ему виделось, как он сидит за
простым деревянным столом и маленьким медным ножиком разрезает спелый персик.
Лежащий перед ним плод очень красив. Ему был знаком вкус персика. Он знал вкус
хлеба и пива. Он помнил, как солнце освещало простирающееся на многие мили вокруг
тускло-желтое песчаное пространство. «Приляг и отдохни под полуденным
солнцем», – кто-то когда-то сказал ему эти слова. Был ли это последний
день его жизни? Да, нужно было отдохнуть, ибо вечером царь и царица призывали к
себе всю знать, и что-то ужасное, что-то…
Но что именно, он вспомнить не мог.
Нет, он просто знал об этом – точнее, до этой ночи. До этой
ночи…
Он не вспомнил даже тогда, когда услышал песни Вампира
Лестата. Надо сказать, что этот рок-музыкант, называющий себя тем, кто пьет
кровь, слегка заинтриговал его как личность. Он действительно обладал какой-то
неземной внешностью – но ведь это телевидение. Многие люди из
головокружительного мира рок-музыки выглядели как существа из другого мира. А
голос Вампира Лестата был так по-человечески эмоционален.
В его голосе звучали не только эмоции, но и человеческие
амбиции, причем совершенно специфического рода. Вампир Лестат хотел быть
героем. Когда он пел, то заявлял: «Вы должны признать важность моего
существования! Я – символ зла; и если я подлинный символ, значит, я творю
добро».
Очаровательно. Только человек способен додуматься до такого
парадокса. Ему это было хорошо известно, поскольку он и сам когда-то был
человеком.
