Впрочем, моим вниманием завладел вовсе не Крот. Случайно так получилось или нет, но мы с Ирэн проходили досмотр одновременно, правда, на разных стойках. Она была совсем рядом, в каких-нибудь трех шагах от меня. Мы оба усердно делали вид, что решительно не замечаем друг друга, и все же несколько раз наши взгляды встретились. Ирэн немедленно отводила глаза, словно стеснительная девочка перед большим дядей, и за эти мгновения я успел рассмотреть ее детально. Не знаю, какой лопух посоветовал ей надеть горный комбинезон – по-видимому, Крот. Эту красивую одежку серебристо-стального цвета Ирэн купила специально для поездки на Эльбрус. Для высокогорья, ослепительных снегов и палящего солнца комбез подходил как нельзя лучше. Но для экстремального похода на выживание совсем не годился: воздух не пропускает, сохнет долго, стесняет движения. Я злорадно усмехнулся, представив картину, как Ирэн лупит Крота по физиономии этим самым комбинезоном.
– Что ты все на девчонок пялишься? – заговорщицки прошептал мне Морфичев, настигнув меня в «отстойнике», где по инициативе немолодой спасательницы по большому кругу пустили прощальную бутылку водки. – Мне стало известно, что сейчас команды разделят на две группы. В самолете нам не дадут общаться, и мы увидимся уже только на земле…
Едва он это сказал, как появился ведущий, объявил полную готовность и попросил спасателей организованным строем выдвинуться к самолету.
– В туалете под зеркалом я буду оставлять тебе записки! – успел шепнуть напоследок Морфичев.
Я пошел к выходу, кидая взгляды на Крота. Мне хотелось увидеть, как он будет прощаться с Ирэн. Но никакого особенного прощания не было. Ирэн что-то коротко сказала Кроту, сразу же повернулась к нему спиной и примкнула к группе спасателей. Крот крикнул ей вдогон: «Займи мне место!» Было бы неплохо, если бы Морфичев оказался прав и нас разместили бы в разных отсеках.
Мы заходили в самолет по рампе, усеянной металлическими пупырышками. Шел мелкий дождь, и огни аэродрома отражались на мокром асфальте. Бородатый оператор с камерой на плече снимал нашу погрузку с разных ракурсов. Он то пристраивался у мощного колеса самолета, то запрыгивал на рампу, то занимал позицию где-то в глубине отсека. Наверное, когда эти кадры пустят на экран, их будет сопровождать тяжелая или даже трагическая музыка. Почему-то именно минорные звуки наполняли мою голову в эти минуты. Мои коллеги прощались с землей бессловесно. Несмотря на камеру, никому не хотелось паясничать и веселиться. Поздний вечер, промозглая погода, старый военный самолет – эта натура менее всего подходила для телевизионного шоу. Во всяком случае, так мне казалось. Ирэн шла впереди меня. Я нарочно замедлял шаг и отставал, чтобы спокойно, не таясь, рассмотреть ее со стороны. Какову ей будет опекать Крота? Ей придется переносить жару и холод, усталость, голод и боль. Она будет страдать. Во имя чего? Неужели только ради денег?
Мы оказались в тесном отсеке, отделенном от остальной части самолета перегородкой. Худощавый мужчина в летной форме, нахлобучив на голову массивные наушники, слушал радиокоманды и громко повторял:
– Есть! Слушаюсь… Так точно! Зашли десять человек и еще два оператора… Понял, закрываю!
С громким лязгом рампа начала подниматься вверх. Черный проем, заполненный огнями прожекторов, стал сужаться. Мы, рассевшись на узких скамейках вдоль бортов, смотрели на мир и молча прощались с ним. Рядом со мной сидела медсестра, которую последней выбрали в качестве спасателя. Она была невысокой, худенькой и в то же время крепенькой, как бамбуковый побег, в широких брюках цвета хаки, на которых где попало были нашиты карманы. Ее волосы были сплетены во множество тонких золотистых косичек, отчего напоминали перезрелые колосья пшеницы. Глаза девушки закрывали непроницаемо-черные очки с круглыми стеклами. На шее и запястьях болтались веревочки и цепочки с кулончиками, бусинками, фенечками всевозможных размеров и оттенков. Самыми оригинальными мне представились бусы в виде крохотных эбонитовых фигурок коров и овечек – казалось, что вокруг шеи девушки бродит маленькое стадо. Но больше всего мне понравилась ее короткая, без рукавов, курточка, которая не доходила до пупка с вживленным в него колечком. Медсестра смотрела на поднимающуюся рампу словно на занавес, знаменующий начало некоего увлекательного зрелища. Губы ее шевелились, и я сначала подумал, что девушка шепчет какую-то прощальную молитву, но потом заметил в ее ушах «пуговички» наушников и болтающийся на груди мобильник. Она с кем-то разговаривала по телефону. Я протянул ей мятный леденец. Медсестра машинально взяла его и стала рассматривать с таким видом, словно не знала, что с этим предметом надо делать.
– Ты сколько весишь? – спросила она, выдернув из ушей наушники.
Мне показалось, что в вопросе прозвучал неодобрительный намек, и я невольно втянул живот.
– Вряд ли больше центнера.
– А я – пятьдесят два килограмма. И ребята мне только что сказали, что парашют при таком весе не раскрывается. Врут, да?
Я захрустел леденцом, рассматривая свое отражение в ее черных очках, маленький ротик с полными губами, и попытался представить ее в белом халате, шапочке и с клизмой в руке. Несмотря на богатство воображения, у меня ничего не получилось.
– Вот съешь конфетку, станешь тяжелее, и парашют обязательно раскроется.
Она захрустела вместе со мной. Детский сад! И эта сестра милосердия хочет тягаться со мной в Игре на выживание? Оператор, ослепляя фонарем, снимал наши лица крупным планом. Я знал, что Ирэн сейчас смотрит на меня, и старался выглядеть веселым и беззаботным. Даже помахал ручкой в объектив. Наверное, Ирэн тоже волновалась в ожидании предстоящего прыжка, как и маленькая медсестра. Едва я подумал об этом, как у меня защемило в груди. Как все нелепо! Как все противоестественно! Мы, такие близкие друг другу люди, пережившие столько драм и испытаний; мы, сотрудники одной фирмы, привыкшие заходить друг к другу в кабинет десятки раз в течение рабочего дня – сейчас сидели в сумрачной утробе самолета и старательно делали вид, что не знаем друг друга. Нас притягивала необоримая сила, нас влекло друг к другу, но мы с бараньим упорством терпели, страдали и виду не показывали, что готовы поступиться принципами. А о каких принципах речь? Я уже забыл, чем сегодня обидела меня Ирэн. Кажется, где-то слукавила, что-то недоговорила… Какая чепуха! Всякая нормальная женщина на две трети состоит из лукавства и недоговоренности. Так чего я сижу и выдавливаю глаза из орбит, пытаясь незаметно посмотреть на Ирэн?
Я уже готов был встать и пересесть к Ирэн, но мгновением раньше место рядом с ней занял боксер Акулов. Он вальяжно раскинулся на скамейке, закинул ногу на ногу, завел руку за спину Ирэн и принялся активно знакомиться с ней. Ирэн сделала вид, что обрадовалась появлению рядом с собой этого громилы, и вполоборота повернулась к нему. Я понял: теперь она будет вести себя так, чтобы причинить мне максимальные страдания. Боксер оказался круче меня и угостил Ирэн не леденцом, а коньяком из крохотной коллекционной бутылочки. Они пили по очереди, прямо из горлышка. Потом Акулов что-то шепнул Ирэн на ушко, и она громко рассмеялась. Боксеру понравилась реакция Ирэн на свой юмор, и он опять принялся щекотать губами ее ухо. Ирэн аж заливалась от смеха. В общем, им было весело. Чтобы повысить себе настроение, я представил, как Акулов, увязнув в прикаспийском болоте, поливает коньяком присосавшихся к его бритой голове пиявок, при этом громко, по-собачьи воет.
