Сбоку к ним подсел совершенно трезвый Балахонов и прокурорским тоном поинтересовался:
– Разумов утром с вами в город шлялся?
– Да, а что такое?
– Тяжелейшее отравление. Неудержимый понос и все такое. Чем вы его там накормили?
– Шашлыком. Да только жрал он сам, в рот ему не пихали.
– Ну а вы как себя чувствуете?
– Нормально. Мы шашлык вином запивали. Произвели, так сказать, дезинфекцию. А он не пьет. Ведет здоровый образ жизни. Вот пусть и страдает.
Когда почти все места за столом президиума заполнились, Вершков стал объяснять Косте – кто здесь кто. В первую очередь он указал на Топтыгина, Савлова и Верещалкина.
Все трое, как на подбор, были высокими, светлой масти и на кроманьонцев походили даже больше, чем сам Чирьяков. У Топтыгина лицо было елейным, словно у дьякона перед литургией. Савлов, наоборот, своей гримасой демонстрировал мировую скорбь. Верещалкин имел все приметы настоящего писателя – и очки, и бороду, и всклокоченную шевелюру. Были в его гардеробе, наверное, и потертые джинсы, но ради такого торжественного случая он облачился в строгий костюм.
Галерею признанных кумиров отечественной фантастики украшали собой и несколько женщин. Кроме Кишко и Крестьянкиной, уже знакомых Косте, во втором ряду президиума восседала блондинка такой невероятной красоты, что все другие представительницы прекрасного пола, присутствующие в зале, даже ягодки-проститутки, казались по сравнению с ней дурнушками.
– Кто это? – Костя едва не онемел от восхищения.
– Катька, – ответил Вершков самым обыденным тоном, – наш финансовый директор. Кстати говоря, невенчаная жена Верещалкина. Власти и влияния у нее здесь побольше, чем у Топтыгина и Савлова, вместе взятых. Завтра пойдем к ней на поклон.
– В каком смысле? – Костя уже успел забыть все утренние разговоры.
– В смысле материальной помощи.
В прежние времена перед началом такого мероприятия сыграли бы, наверное, государственный гимн, а сейчас на сцену из какой-то боковой дверцы вышел струнный квартет в черных фраках и крахмальных манишках.
Пиликали они энергично и дружно, по публика, привыкшая к более демократичному искусству, сразу заскучала. У Кости от звуков альтов и скрипок внезапно началась икота.
– И почему менты так не любят Брамса? – покосился на Костю Балахонов.
– Менты любят Глюка, – не растерявшись, ответил тот.
– Да, это им как-то ближе, – с пониманием кивнул Вершков.
Едва только квартет закончил свою рапсодию (а может, фугу) и под жиденькие аплодисменты убрался со сцены, как слово взяла Крестьянкина.
Правда, она не стала растекаться мыслью по древу, а почти сразу уступила место Чирьякову, представленному как почетный гость семинара.
Чувствовалось, что говорить на темы, не касающиеся кроманьонцев, секрета живой воды и славянской праистории, Чирьякову нелегко, но на сей раз он, как видно, решил наступить на горло собственной песне.
Сердечно поздравив присутствующих с новой важной вехой на пути становления истинной фантастики, основополагающими принципами которой являются (быстрый взгляд в сторону транспаранта, ради такого случая перенесенного из вестибюля в конференц-зал) гуманизм, высокая идейность, социальный оптимизм, художественность и марксистско-ленинский подход к законам общественного развития, Чирьяков попросил, а скорее даже – потребовал, отдать должное великому писателю современности Самозванцеву, чьи энергия и авторитет сделали данный семинар возможным в принципе.
Попутно лягнув литературных отщепенцев, которые сложности, встречающиеся на творческом пути, склонны приписывать не собственной бездарности и лени, а проискам ими же самими придуманных врагов, Чирьяков поименно назвал наиболее талантливых участников семинара, по его выражению – «самых достойных учеников Самозванцева».
Среди таковых была упомянута и фамилия Вершкова.
– Господи, с какими людьми свела меня судьба! – воскликнул Костя, пожимая соседу руку.
– Против правды не попрешь, – самодовольно произнес Вершков. – Хотя на всяких там Самозванцевых я ложил с прибором.
Следующим речь держал Топтыгин, еще один почетный гость и покровитель семинара. Начал он незамысловато и трогательно: «Братья и сестры!» Убедительно доказав, что вопреки мнению некоторых лжеспециалистов колыбелью фантастики является именно наша родина, в которой с незапамятных времен сильны традиции устного народного творчества, своими корнями уходящего в еще доклассовые, дообщинные отношения, Топтыгин пообещал в самое ближайшее время издать сорокатомную антологию русской фантастики, включающую в себя все заговоры, заклинания, поверья, легенды, жития святых, апокрифы, «потаенные книги», были, сказы, бывальщины, колядки, прибаутки, подблюдные песни, погребальные причитания, частушки и духовные гимны.
– Вот гад ползучий! – пробормотал кто-то сзади. – Да ведь он все полиграфические фонды на пять лет вперед выберет!
– Заодно и старость свою обеспечит, – добавил кто-то другой. – В этой антологии на каждый том – полтома его бездарных комментариев.
– Рано ему о старости думать, – возразил третий аноним. – Если с Элеонорой живет, значит, есть еще порох в пороховницах.
Чтобы заглушить шумок, поднявшийся в зале, Топтыгину пришлось повысить голос. Полностью разделяя восторг истинных любителей фантастики, он поделился своими дальнейшими планами, среди которых было издание таких малоизвестных шедевров древней литературы, как «Поскудец», «Семирыл», «Воронье слово» и даже «Влесова книга».
– Что еще за «Влесова книга»? – поинтересовался Костя.
– Бред сивой кобылы. Грубая литературная мистификация, – ответил историк Балахонов.
– Вот тут позволь с тобой не согласиться, – возмутился Вершков. – Так можно и все наше великое духовное наследство назвать мистификацией!
– Наше духовное наследство – косность, лень и самодурство. С таким наследством бороться надо, как Петр боролся с бородами и кафтанами. Назови мне хоть одну истинную духовную ценность, созданную до начала девятнадцатого века?
– А «Слово о полку Игореве»? Чем не ценность?
– Ценность. Если ставить ее в один ряд с балладами Оссиана и «Песнями западных славян». Только Мусин-Пушкин послабее будет, чем Макферсон и Мериме. Ляпов много допустил.
– На святое замахиваешься! – Вершков затрясся, как припадочный.
Запахло скандалом, но, к счастью, Топтыгин закончил, и всеобщее внимание обратилось на Савлова, автора эпохальных романов «Утопленники» и «Лунный чердак», сравнительно недавно экранизированных бойким отпрыском одного высокопоставленного чиновника.
Естественно, что Савлов также оказался почетным гостем семинара со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Понимая, какая огромная пропасть разделяет его творчество с графоманскими забавами рядовых членов семинара, Савлов даже не попытался стереть с лица гримасу брезгливости. Говорил он еле-еле, как и подобает гению, мудрые слова которого не требуют никаких ораторских ухищрений.
