Он надорвал край упаковки с анальгином, вытряхнул таблетку на ладонь и положил ее на язык. Знакомый горько-соленый привкус. Влад разгрыз таблетку и проглотил ее.
Долго он будет идти? А где ночевать? И сколько вообще все это будет продолжаться? Влад не мог найти точного определения своему состоянию. Если это был сон, то необыкновенно выразительный, почти не имеющий отличия от реальности. Но что другое, как не сон? Не розыгрыш ведь! Не спектакль под открытым небом! И нет прежней остроты восприятия мира, нет прежней ясности в мыслях, как если бы Влад пытался разглядеть какие-то мелкие предметы в туманной дали, да ничего у него не получалось, детали смазывались и таяли как мираж.
И снова из мутной пелены стали проступать детали города, каменные стены с сотовой кладкой, рыхлые пирамиды, похожие на детские замки, построенные из речной гальки, и темный проем ворот, и редкие фигуры людей, и знойный ветер с запахом жилья, очага, хлебной лепешки, и мелодичные звуки чеканщиков, и заунывное, как тоскливое пение, блеянье животных… Влад остановился, протер глаза. К городским воротам приближалась группа путников. Люди издали напоминали кучу старого тряпья, которую колышет ветер. Они совсем не были похожи на банду воришек, с которой Влад встречался раньше. Никакой целеустремленности и дерзости, никакого алчного огня во взглядах. Ссутулившиеся, слабые, с выжженными до черноты лицами, с растрепанными, всклокоченными волосами, босоногие, хромые, слабые, они нетвердой поступью приближались к воротам. Впереди группы шел изможденный худой парень с длинными волосами, которые давно не знали гребешка и спутались, напоминая разлохмаченные пеньковые веревки. Он был единственным, кто имел обувку, хотя измочаленную подошву с ремнями, называвшуюся solea, трудно было назвать обувью. На его плечах едва держалась длинная, сшитая из лоскутков тряпка, подол которой волочился по земле и поднимал пыль. В редкой курчавой бородке запутался дорожный мусор – веточки и обрывки высохших листьев. На лице парня было столько боли и страданий, что встречные люди немедленно отводили взгляды, будто стыдились своего благополучия и сытости.
Влад остановился как вкопанный, испытывая нечто похожее, что уже довелось ему испытать недавно, и, приподняв палец, стал пересчитывать путников. Он дважды сбивался, начинал заново, и дрожащий кончик его пальца словно касался рваных пропыленных тряпок, в которые были замотаны изнуренные дорогой и жарой люди… Тринадцать! – едва не закричал он от необыкновенного волнения, охватившего его. Тринадцать. Он и Его Двенадцать Товарищей! Да, да, именно так это и могло быть! Никакой агрессивной силы, никакой наступательности, а именно зримая боль, вобравшая в себя грехи всего человечества. И они хромы и больны, ибо несут на себе чужие пороки… Он и Его Двенадцать Товарищей…
Влад смахнул со лба налипшую челку и, уже не смея оторвать взгляда от приближающейся к городским воротам группы, быстро пошел к ним, а потом побежал. Быстрее примкнуть к ним, встать с ними в один строй, коснуться рукой их убогих одежд! Ибо еще никто из жителей города не знает, какого величественного внимания они удостоены! Глухи, слепы люди, отворачивающие от путников глаза! Спасение само идет к ним, стучится в их сердца, но люди, ждущие прихода Мессии, хотят видеть что-то другое, нечто феерическое, ослепительное, вызывающее восторг, какой вызывает изумительное явление природы. А кому интересен измученный пророк, окруженный группой больных людей…
Влад бежал, чтобы не пропустить первые слова, которые произнесет на входе в город путник. Влад готовился впитать в себя, запомнить наизусть каждую фразу, каждое междометие, каждый вздох – ведь для этого он здесь и сейчас, в полусне, в полуяви, чтобы увидеть, услышать и написать свое Евангелие…
Группа остановилась в нескольких шагах от ворот. Парень с бородкой выступил вперед, поклонился жителям, которые с нескрываемым отвращением смотрели на пришельца. Влад, тяжко дыша, остановился поодаль. Он видел пришельца в профиль, и если бы что-то не расслышал, то наверняка смог бы прочесть по губам. Группа, сбившаяся в кучу, была совсем рядом, но что-то удерживало Влада от того, чтобы подойти к ним вплотную.
Воцарилась тишина. Пресыщенные лица уставились на путников. «Ну, что вы нам скажете нового?»
Парень с бородкой приложил ладонь к груди и на удивление неприятным, визгливым голосом, выдал:
– Ради бога, подайте на пропитание! Проявите сострадание! Мы все инвалиды, идем издалека…
Ему не дали договорить. Крики и свист, вырвавшиеся из городских ворот, будто смели путника, и он немедленно отошел к своим да привычным движением прикрыл руками голову.
– Убирайтесь вон, попрошайки!
– Много вас тут шатается!
– Идите работать, бездельники!
– Спускай на них собак!
Пока Влад сообразил, что события начали развиваться совсем не так, как он предполагал, из ворот с громким лаем выбежала свора тощих и облезлых псов. Попрошайки как по команде кинулись врассыпную, причем это была не стихийная реакция на опасность, а хорошо отработанный маневр, каким они пользовались явно не первый раз. Рыжий барбос с торчащими во все стороны грязными клоками шерсти на мгновение замер посреди дороги, выбирая жертву, и тут заприметил Влада, который выделялся на фоне суматохи своей статичностью. Радостно клацнув зубами, псина кинулась на Влада и вцепилась в подол его хитона.
Влад с опозданием понял, что жители города, как и собаки, приняли его за попрошайку, пнул рассвирепевшего пса ногой и кинулся прочь. Разрывая грудью горячий воздух, он принялся неистово хохотать, что уже случалось с ним недавно, и задыхался, и кашлял, и хрипел, хватая потрескавшимися губами воздух.
Сколько он еще брел по выжженной пустыне? Может, преодолевая километры, прорывался и сквозь витки времени, может, один сон наслаивался на другой, и иногда Владу казалось, что он на ходу теряет сознание, перестает воспринимать окружающий его мир, и все-таки продолжал идти неизвестно куда, ведомый то ли волей хаоса и случая, то ли логикой божественного промысла.
Наконец он заметил, что его сознание проясняется, и он вновь обретает возможность видеть и понимать значение окружающих его предметов. Уже вечерело, и тонкая полоска облаков на закате окрасилась в пурпурный цвет, и небесную лазурь словно разбавили водой, отчего цвета померкли, потускнели, и зной уходящего дня затаился в гранитной толще камней и валунов.
Чувствуя чье-то присутствие рядом, Влад остановился и некоторое время смотрел на розовые отголоски ушедшего солнца, очерчивающие темный контур пустыни. Тишина была полной, исчерпывающей, и она заставляла вести себя соответственно, дышать чуть слышно, не делать резких движений, чтобы не шуршать одеждой.
Так Влад стоял долго, будто задал некий важный вопрос и терпеливо ждал ответа на него. Наконец он медленно обернулся, будто кто позвал его, хотя ничто не нарушило тишину. На камне, контрастно выделяясь на фоне неба, сидел человек, и хоть ноги его были согнуты в коленях, а плечи опущены, можно было догадаться о его высоком росте. Вид мужчины был печальный, а рассеянный взгляд устремлен в непробиваемую твердь камня, будто бы там покоилось угасшее ярило. Темные одежды волнами струились по сухощавой фигуре. Жилистые, оголенные до запястий руки были крепко сплетены. Густые темные волосы, завивающиеся на кончиках, опускались на плечи. Мужчина был неподвижен, как камень, на котором сидел, и лицо его было преисполнено тоской.
