Я вздрогнул, с трудом отрывая лицо от подушки. Оборин возвышался надо мной. В темноте я не видел его лица.
– Ты сделаешь все так, как он тебе сказал? – спросил он.
Я до боли надавил кулаками на глаза.
– Который час?
– Начало первого…
– Железко готов?
– Петровский его инструктирует… Ты не ответил мне.
– Ну что, что, Паша? – Я рывком поднялся на ноги. Меня пошатывало, и страшно хотелось пить.
– Ты станешь стрелять в них?
– Да, – раздраженно буркнул я. – В конце концов, есть приказы, и мы обязаны их выполнять.
Оборин опустил голову и долго молчал.
– Да, приказы надо выполнять… Вот только кто сказал, что мы должны быть идиотами? Кто сказал, что в наши обязанности входит безропотное выполнение глупостей? Подумай о тех, кто будет расплачиваться за это своими жизнями. Я два года приручал эту банду и боролся за каждую солдатскую жизнь!
– Паша, – я положил ему руку на плечо и крепко сдавил его. – Если бы ты знал, как мне тяжело, как вы мне все надоели!
– Я знаю.
– А тебе… неужели тебе это все не надоело? Ты уже отвоевал свое, остынь, забудь все! Езжай на море, в Сочи, ходи в кабаки… Честное слово, я тебя не понимаю.
– Да! Да! – Он оттолкнул меня от себя. – Я так бы и сделал, если бы мог когда-нибудь вернуться сюда и все исправить! Я же потом убью себя за то, что мог спасти ребят, но не спас!
В коридоре послышались тяжелые шаги. Дверь распахнулась, и в комнату брызнул тусклый свет. На пороге стоял комбат.
– Что вы в темноте сидите?
Он пошарил рукой по стене в поисках выключателя, зажег свет и сел за стол.
– Паша, что ж ты мне не доложил, что душманы оставили свое оружие в горах?
– Я много чего еще не успел тебе доложить.
– Черт с ними, с душманами, но хоть бы оружие вынес!
– Это в потемках не делается. Я схожу за ним утром.
– Как же, долежит оно до утра! Полтора десятка исправных стволов!.. Так вот, я отправил туда Железко. Поэтому сон отменяется, бдеть и держать с ним связь.
– Мне выезжать, товарищ майор? – спросил я.
Комбат досадно махнул рукой.
– Не надо! Смысла уже нет, поезд ушел. – Морщась, он стал тереть ладонью лоб. – Ох, голова болит, просто раскалывается. С ума сойдешь с вами!.. Паша, дай какую-нибудь таблетку, что ли? А лучше накати стакан водки!
Оборин открыл дверцу тумбочки и присел рядом. Я стащил с себя напичканную магазинами, ракетами и гранатами безрукавку и бросил ее на койку. Та закачалась на скрипучих пружинах.
Мне показалось странным, что Петровский так быстро изменил свое решение. Может быть, он проверял, как я отреагирую на его приказ?
– Это кто, твой сын? – удивленно протянул комбат, рассматривая снимок мальчика. – Здоровый парень! Сколько же ему лет?
Оборин не ответил. Он разливал водку из трехлитровой банки по стаканам. Я взялся резать сало, хлеб и луковицу. Худой мир лучше хорошей войны. Комбат, беззвучно шевеля губами, загибал на руках пальцы.
– Уже шесть лет? – Он смотрел на Оборина и думал о чем-то своем. – Неужели уже столько прошло? Как же мы быстро стареем, Паша… А это?
Он приподнял лист плексигласа, вытащил оттуда другую фотографию и близко поднес ее к глазам.
– «Все на субботник»… Это мы, что ли, с тобой? Эх, зеленки ясноглазые! – Петровский положил фотографию, откинулся на спинку стула, залпом выпил водку, а потом закурил, глядя в потолок. – Куда же это все ушло, а, Паш?..
Оборин сделал глоток из своего стакана и поставил его на стол. Отщипнул кусочек хлеба.
– Никуда не ушло, Сергей. Все осталось.
– Осталось… – эхом повторил комбат. – Тогда почему мы с тобой перестали понимать друг друга?
Петровский взглянул на меня. Я понял так, что мешаю разговору, и встал, чтобы выйти, но комбат махнул рукой:
– Сиди, сиди!
Эти разговоры мне, откровенно говоря, нисколько не были интересны, но я снова сел.
Комбат разглаживал ладонью фотографию, глядя на Оборина.
– Да, – повторил комбат. – Мы перестали понимать друг друга. И не пойму, почему? Ведь все хорошо у нас с тобой складывалось – и дружба, и служба. Нам даже завидовали… Ну чего молчишь, как словно язык в жопу засунул?
Оборин выпрямился, вытирая руки полотенцем, бросил его на спинку койки и сел за стол.
– Не знаю, Сергей. Мы очень разные с тобой люди, а в молодости это не так было заметно… – Оборин снова поднял стакан. – Ты хочешь самоутвердиться, подавляя более слабого. У тебя недолеченный комплекс неполноценности. Ты способен проявить себя только на войне, потому что в мирной жизни ты полное ничтожество, ноль, пустое место.
– Интересно, – качнул головой комбат, с прищуром глядя на Оборина. Как ни странно, эти слова вовсе не задели комбата. Во всяком случае, внешне он не проявлял никакой агрессивности. – Не слышал еще о себе такого.
Он наполнил свой стакан, сделал глоток и занюхал долькой луковицы.
Мы пили водку и молчали. Комбат, не отрывая взгляда, смотрел на фотографии.
– Сына-то как назвал?
Оборин долго не отвечал.
– Серегой назвал.
Комбат замер, поставил кружку на стол, встал и вышел на лоджию. Через минуту мы услышали его голос:
– А не искупаться ли? Что-то очень душно сегодня.
Он спрыгнул вниз и зашуршал по песку. Мы слышали, как где-то в темноте плещется вода, ухает и фыркает Петровский. С озера доносился негромкий, низкий голос:
– Не мани меня ты, воля, не зови в поля!.. Пировать нам вместе, что ли, матушка… земля?
Я слушал эту немыслимую среди непроглядной черной ночи и немых гор песню и с трудом представлял себе крепкого, рослого комбата, лежащего на темной глади воды, широко раскинувшего руки… Это было не похоже на Петровского.
Песня оборвалась так же внезапно, как и началась. Через минуту комбат уже стоял на лоджии, мокрый, с блестящей гладкой кожей, и расчесывал волосы.
– Брось-ка полотенце, Паша!
Он энергично, до красноты растерся, оделся, подошел к столу и сдвинул стаканы на край стола.
– Жаль, Паша, мне тебя. Жаль… Но, увы!.. Земля создана для сильных. Мораль меня не интересует. Мертвые солдаты по ночам не снятся. Мы винтики и делаем одно большое дело. И запомни: я давил слабых и буду давить. И пощады от меня пусть никто не ждет.
Он сунул руку в нагрудный карман, вынул сложенный вчетверо лист бумаги и бросил его на стол.
– Читай, миролюбец! И ты, Степанов. Пригодится на будущее.
