Вокруг выли, стонали горящие бревна, рушилась кровля, и земля содрогалась от боли и ужаса. Я уже не чувствовал ни обжигающего жара, ни раскаленного ветра, ни разъедающего глаза дыма. Я отупел от того, что увидел. Мой мозг не мог воспринять все это; человеческая низость вышла за пределы моего понимания; и я чувствовал, что мышление переклинивает, как если бы я долго и упорно пытался представить бесконечность Вселенной… Я куда-то брел, проталкивая свое измученное тело сквозь комки серого дыма, натыкался на людей, которые торопились куда-то успеть, бойко менялись одеждой, фарфоровыми статуэтками, хрустальными кувшинами, тут же дрались, рвали друг другу волосы; здесь же пили из горла, угощали друг друга, хвастались диковинными этикетками на бутылках; здесь же, под забором, все вместе, мужчины и женщины, мочились, оголяя неестественно белые в сравнении с почерневшими лицами задницы.
Не скоро я понял, что потерял ориентацию в густом дыму и хожу по кругу. Дом Ирины прогорел насквозь, и сквозь черные оконные проемы можно было видеть соседние дома. Меня грубо толкнул пожарный и сказал, что здесь не место для прогулок. Он разматывал шланг, а его товарищи суетились около красной машины. Загудел насос, водяная струя с шипением вырвалась из узкого наконечника, полетела в задымленный проем. Мне под ноги потекла черная вода, а с нею обгоревший мусор, головешки, оплавленные кусочки пластмассы, обугленные страницы книг… Яркая тряпка с опаленными краями подплыла к моей ноге и ткнулась, как собачонка, в носок ботинка. Я поднял ее. Это был уцелевший кусок художественного подрамника с обрывком холста. Я стряхнул с него грязную воду, которая собралась на жирных масляных мазках в шарики. Это был фрагмент стариковского лица, и выцветший глаз, овитый сетью мелких морщин, смотрел на меня с великой скорбью.
Я опустился на корточки, погрузил ладони в ручей, сильно-сильно зажмурил глаза и тихо застонал. Никогда еще так остро мне не хотелось умереть… Милиционеры на ближайшем кордоне вели себя строго и в долгие переговоры с людьми не вступали. Толстую женщину в спортивном костюме они заставили раскрыть сумку и выложить все содержимое на капот машины. Женщина, старательно превознося свой товар, охала, качала головой и раскладывала детские бальные платья, прошитые золотой ниткой и искусственным жемчугом.
– Берите! Можете взять парочку! – говорила она услужливым голоском, словно угощала блюстителей порядка пирожками собственного приготовления.
– На кой хрен мне это говно?! – орал на нее милиционер, скидывая платьица в грязь.
– Да что вы такое говорите?! – со слезами возражала женщина. – За каждое на рынке по сто баксов дадут! Заберите все! И для дочки вашей сгодится!
– Ты мне зубы не заговаривай!! – брызнул слюной милиционер. – На рынке сама стоять будешь! А мне золото давай! Золото!
Женщина причитала, поднимая платья с земли и запихивая их в сумку. А потом, отвернувшись, полезла к себе в штаны, ковырялась там долго между резиночек и складочек, мучаясь тем, чтобы нечаянно не отдать слишком дорогие и красивые украшения.
Мне не позволили пройти. Сержант, вытирая красные, слезящиеся глаза платком, буднично спросил:
– Товар где?
– Что? – переспросил я, глядя на нездоровое, одутловатое лицо сержанта, на набрякшие под глазами мешки, редкие секущиеся волосы и слушая тяжелое, с хрипотой, дыхание. Его болезнь была запущена, очень запущена.
– Тебя зачем туда впустили?!
Наверное, на моем лице отразились все чувства и все те слова, которые я собрался произнести, потому как сержант вдруг сорвал с плеча ремень автомата и ткнул мне ствол в щеку.
– А что ты там делал, скотина?! Надо еще разобраться, чем ты там занимался! Руки за голову, живо!
Его напарник обыскал меня и вытащил из кармана бумажник с деньгами.
– А говоришь, ничего нет, – уже дружелюбно произнес сержант и толкнул меня в спину, выпуская на свободу.
Глава 27
Заказ из похоронной конторы
Город надвигался на меня – мокрый, холодный, с колкими кипарисовыми ветками, с нечистыми запахами, исходящими от людей и мусорных баков, и напоминал большую поломоечную швабру, не выполощенную и плохо выжатую. Пожар взбудоражил людей; к свежему ожогу легко приставала инфекция. Я видел подростков с баллончиками в руках, которые расписывали разноцветными струями стены домов: «Черные, вон отсюда!», «Побережье – для титульной нации!». В сквере надрывался глашатай. У него был сильный акцент, и можно было подумать, что людей развлекает пародист. Но люди не смеялись, угрюмо кивали и стекались к оратору, словно ручьи в канализационный сток. «Это еще цветочки! Нам стало известно, что фундаменталисты готовят новый теракт, чтобы ударить нас по самому больному месту. Они хотят одеть наших девчат в паранджу, а наших хлопцев поставить на колени, запретить нашу музыку, наши жвачки, пепси-колу, кинофильмы, целоваться и любить так, как мы желаем! Нас хотят отбросить к пещерному образу жизни! Но мы должны ответить на это сплочением рядов! Свобода без границ! Свобода без границ!»
И толпа хором скандировала, повторяя последние слова. Группа подростков, уже напившихся бесплатного пива, принялась дружно улюлюкать. Прыщавая девица толкнула меня в плечо и сунула в лицо небольшой пластиковый пакет с резиновым жгутом и шприцем.
– Купи! – сказала она, моргая подпаленными ресницами. – Сегодня распродажа. Символическая цена!
– Что это? – спросил я.
– Как что? – улыбнулась девица и пукнула пузырем из жвачки. – Донорский набор, естественно. Все необходимое к нему тоже имеется…
Здесь же две бойкие тетки в зеленых халатах с желтой аббревиатурой «СБГ» бесплатно раздавали водку. Потребности у людей были большие, и тетки торопились, ловко свинчивали пробки, щедро наполняли пластиковые стаканчики, иногда даже переливая через край, и отправляли в густой букет из протянутых рук.
– Гончарова Ирина, – говорил я на ходу в трубку, говорил отчетливо, медленно – настолько медленно, чтобы работник городского морга не переспрашивал и не ошибся в фамилии.
Нет, Ирина в списках погибших на пожаре не числилась – там погибло восемь человек, да и то пенсионеры. Правда, привезли одно неопознанное тело, обгоревшее настолько, что не только возраст невозможно было определить, но даже пол. Я звонил в больницы. Женщины, сидящие на телефонах, кричали на меня, грубили, будто я провинился перед ними.
– Как вы достали нас своими звонками! – пронзительно, как если бы гвоздем по стеклу, выпалила работница регистратуры. – Всего-то поступила дюжина с ожогами и отравлениями, а названивает весь город! Нет у нас никакой Гончаровой!
Милиции было очень много в городе. Меня хватали за руки и уводили в подворотни на каждом перекрестке.
– Что-то от тебя дымком попахивает! – предъявляли мне одно и то же обвинение. – Ну-ка, вынимай все из карманов!
У меня в кармане были только ключи от квартиры и мобильный телефон – старая модель в унылом сером корпусе. Милиционеры крутили его в руках, рассматривали со всех сторон, морщились. Даже самый молоденький милиционер, новенькая форма которого еще не успела как следует отвисеться и пахла одежным складом, отказался от моей мобилы. Но так везло далеко не всем, и из подворотен доносился крысиный шелест купюр. Люди расплачивались за то, что от них попахивало дымком. У кого было мало денег, отдавали мобильные телефоны, а также цепочки, кольца, сережки. И никто не роптал. Все понимали, что идет тотальная борьба с террористами, устроившими пожар на «Горке».
