– Простите, что вам кричат? – спросила она.
Клим горько усмехнулся.
– Вы хотите унизить меня с помощью вашей газеты? Хотите, чтобы и в этом тихом городке все узнали, что я болен СПИДом?
Таня вскинула голову, посмотрела на Клима с напряженным недоверием.
– Вы? – переспросила она. – Разве…
Она хотела сказать, что больные СПИДом, по ее мнению, выглядят как-то иначе, чем Клим, но осеклась. Клим хмыкнул и покачал головой.
– Видите, вы тоже невольно отодвинулись от меня подальше. Страшно ведь, да?
– Нет, что вы! – неуверенно возразила Таня, густо краснея. – Просто я… Я не думала…
– Вы не думали, что внешне пышущий здоровьем молодой человек может быть смертельно болен? Что ему осталось жить ровно один месяц? – подсказал Клим.
– Один месяц? – ахнула Таня.
– Увы, всего один месяц, – упавшим голосом ответил Клим и, не справляясь с нахлынувшими слезами, прижал ладони к лицу. – Процесс стал необратимым… Врачи рассчитали точно…
Она сидела на табурете, не смея пошевелиться и что-то спросить. Но Клим быстро взял себя в руки, вытер глаза, извинился за минутную слабость и даже попытался улыбнуться.
– В конце концов, – сказал он, – месяц – это не так уж и мало, если с пользой для дела использовать каждую минуту. А здесь мне хорошо работается. Здесь меня никто не знает.
Таня смотрела на него и грызла кончик карандаша.
– Скажите, сколько вам лет? – тихо и осторожно, чтобы ненароком не обидеть, спросила она.
– Двадцать пять. А когда я заразился, мне было девятнадцать… Я служил в морской пехоте на Тихом океане. У нас были маневры с высадкой десанта. Один парень – позже мы узнали, что он наркоман, – упал с бронетранспортера в ледяную воду. Я нырнул за ним, спас его и вытащил на своих плечах на берег. Мы оба чуть не погибли. Санинструктор там же, на берегу, вколол нам противошоковое лекарство. Сначала тому парню, а потом мне. Той же иглой, потому как другой у него не оказалось…
Клим замолчал. У него перехватило в горле, он покрутил головой и оттянул ворот майки, чтобы было легче дышать.
– Какой ужас, – прошептала Таня. – Вы спасли человеку жизнь, а сами… а сами…
– Когда врачи объявили мне, что я обречен, – продолжал Клим, судорожно заламывая пальцы, – я сначала хотел покончить собой. Меня отговорили. Лечащий врач сказал мне: «Ты еще можешь много прожить! Борись, Клим! Не сдавайся!» И я стал бороться… Эх, Танюша! Если бы вы знали, что самое страшное – вовсе не ожидание смерти. Самое страшное – это жестокость людей.
– Жестокость? – удивилась Таня. – О какой жестокости вы говорите, если заслуживаете только сострадания?
– Вы очень милая девушка. У вас чистая и непорочная душа. Может быть, вы правы. Но когда я вернулся в родной город, в родной дом, то о моем диагнозе знал уже весь район. Родители встретили меня в респираторах и резиновых перчатках. Я прожил дома три дня. Это были ужасные дни! Посуду, которой я пользовался, предметы, к которым я прикасался, мама каждое утро относила на мусорную свалку. На четвертый день, когда я вернулся с прогулки, дверь мне никто не открыл. Был поздний вечер, я промок под дождем, меня лихорадило. Я стучал в дверь, умолял впустить меня, но безрезультатно. Я слышал только, как скрипят половицы за дверью. И вдруг я увидел, как из замочной скважины вылезают скрученные трубочкой доллары. А потом и записка… До сих пор она стоит перед моими глазами…
Он замолчал, подогревая нетерпение и любопытство Тани.
– И что же в ней было написано? – шепотом произнесла девушка.
– «Сынок, тебе лучше снять отдельную квартиру».
– Я не могу в это поверить! – вконец расчувствовалась Таня и приложила ладони к пылающим щекам. – Родители выгнали больного сына из дома! Как бесчеловечно!
– Но это было только начало, – убийственным голосом продолжал Клим, сковыривая ногтем засохшую ссадину на локте. – А дальше…
– Погодите! – вдруг с волнением произнесла Таня и с мольбой заглянула в глаза Климу. – Вы позволите, я запишу ваш рассказ на диктофон? Можете мне поверить, что я не упомяну ни вашей фамилии, ни имени, я даже не обмолвлюсь, где…
– А почему не упомянете? – равнодушно пожал плечами Клим. – Можете упомянуть. Вы понимаете, что мне остался всего месяц жизни? И я уже прошел через все. На свете нет более смелого человека, чем я, потому что мне уже нечего терять. Обязательно упомяните мою фамилию – Клим Нелипов.
– Если вы так хотите… – неуверенно произнесла Таня.
– Я настаиваю!
Таня не могла поверить в такую редкую журналистскую удачу. Таясь, будто делала что-то постыдное, она нажала на кнопку записи и протянула диктофон к решетке. Клим вошел в раж. Он вдохновенно рассказывал о том, как трусливые негодяи исписали весь его подъезд похабными фразами, среди которых самой безобидной была «Убирайся вон, гадкий спидоносец!»; как отвернулись от него все его друзья и знакомые; как продавщицы в магазине отказывались отпускать ему товар, чтобы не брать из его рук деньги; как о его болезни пронюхали в институте и недобрые студенты очертили его стол кругом, да еще присыпали его хлоркой; как лечащий врач отказался делать ему уколы и сказал: «Все равно скоро подохнешь, зачем зря дорогие лекарства переводить?» Таня сначала плакала тайком, потом перестала скрывать слезы, и они текли ручьями по ее загорелым щекам. Вот оно, вот оно, пронзительное острие жизни! Столько лет Таня проработала в газете, но только сейчас поняла, что писала она вовсе не о том, о чем надо было писать. Кому нужны были ее скучные рассказы об уборке сена? Зачем она переводила бумагу на очерки о доярках и комбайнерах? Героями ее прежних опусов были здоровые и, в общем-то, счастливые люди. Непозволительно счастливые, вызывающе счастливые, преступно счастливые, если сравнивать их с Климом Нелиповым. «Теперь моими героями станут другие люди! – глотая слезы, думала Таня. – И на сколько меня хватит, я буду пропускать чужую боль и страдания через свое сердце!»
– А сюда я приехал для того, чтобы закончить свой последний, итоговый, завершающий роман, – говорил Клим. – Ведь я писатель.
– Писатель? – изумилась Таня и посмотрела на Клима с благоговением. Ей даже в голову не могло прийти, что она разговаривает с такой яркой, одаренной личностью. – И что… вы уже давно пишете?
– С прошлого года. А до этого у меня вообще не было никакой тяги к литературе. Но однажды я попал под сильную грозу и укрылся от дождя под деревом. И в это дерево неожиданно ударила молния. Я потерял сознание. Лежу я на траве и слышу какой-то странный голос, идущий как бы из самого меня: «Ты будешь писателем! Встань – и пиши!» Не помню, как я добрался до дома. Дня три я провалялся в постели, меня лихорадило. А потом все как рукой сняло. И я почувствовал неудержимую тягу к писательскому труду. Купил в магазине дюжину карандашей (а пишу я только карандашом), пачку бумаги и засел за работу. За шесть месяцев я написал шесть романов. Да вы наверняка читали их!
