Афанасий остановился, посмотрел на реку. Воевода встал рядом, заложив руки за спину. На Двине, напротив гостиных дворов, маячили силуэты иноземных кораблей. Мачты и реи резкими черными линиями вписывались в розоватую зарю. Розовые чайки лениво кружились над стоянкой.
— Надобно, Алексей Петрович, — Афанасий помедлил, как бы взвешивая то, что хотел сказать, — снарядить команду солдат с расторопным офицером, объехать иноземные корабли и отобрать все оружие, порох, пушки и ядра.
— Не отдадут!
— Взять. Все одно им деваться некуда. До осени из гавани не выйдут.
— Не будет ли это своеволием? — нерешительно спросил воевода.
— Государь сие предприятие только одобрит. Он уважает решительность и здравый смысл. Уплатить, конечно, придется за оружие из казны. Два полка стрелецких, кои из Холмогор пришли, — тоже сила. Надобно уметь ею распорядиться.
— «Сила»! — пренебрежительно вздернул нос воевода. — Что и говорить! И полтыщи малолетних московских драгун тоже сила? К бою мало обучены, в ратном деле не бывали!
— Придется учить, и немедля, — мягко, но настойчиво проговорил Афанасий. — И стрельцов, и драгун диспозиции обучать, на стены выводить, чтобы всяк знал свое место в случае чего… Учить рукопашному да абордажному
[3]
бою! И суденышки на всякий случай держать под рукой, чтобы при появлении неприятеля быть готовыми выйти навстречу. Вот что надобно, Алексей Петрович!
Прозоровский задумался. Архиепископ говорил дельное. Чувствовал воевода — не зря к нему приставил царь Афанасия. Вздохнул: опять заботы! Черт бы побрал и шведов и этого советчика в рясе. Ишь как рассуждает: божья милость будет или нет, а драгун диспозиции обучать, суденышки держать под рукой, абордаж… Ему бы не посох, а шпагу…
— Всем ли дан указ в море не ходить? — спросил Афанасий. — Государеву волю следует исполнить немешкотно. Надо, чтобы рыбаки весла сушили по избам. — На острова послана грамота. Во все монастыри тоже.
— Так. А то выйдут на промысел — и угодят шведу в лапы, да еще язык развяжут под пыткой, и узнает неприятель слабости наши. Никак это допустить не можно.
Повернули в проулок между угловой башней и таможенной избой. Назяблись, пора и на покой.
Воевода решил:
— С утра позову иноземных купцов. Возьму у них пушки.
Афанасий молча склонил седоватую голову.
2
Ннколо-Корельский монастырь, как и все монастыри в низовьях Двины, будучи в близком соседстве с морем, жил большей частью за счет промыслов. Ранней весной монастырские рыбаки шли на семужий и зверобойный промысел, а после — ловить треску и палтуса.
Рыбу сушили, солили и вялили про запас, а часть ее продавали в Архангельске на своем подворье, не раз меченном пожарами, купцам и приказчикам, прибывшим из глубин России. От ловецкого промысла монастырь имел немалый доход.
Настоятель монастыря, получив письмо от князя Прозоровского, в котором тот извещал о царском запрещении выходить в море, прочитал грамоту и спрятал ее в ларец, рассудив по-своему: шведы еще где-то, а рыба близко. Упустишь ее — монастырская казна оскудеет. Запрещением ради благополучия монастыря можно и пренебречь. Авось царь не узнает. С божьей помощью можно будет послать шняку с ярусом за треской, наказав кормщику, если увидит шведа, наскоро выгребать к берегу.
Кормщиком монастырский келарь Тихон, ведавший хозяйством, на этот раз, как, впрочем, и всегда, решил послать Ивана Рябова, крестьянина-помора из ближней, приписанной к монастырю деревеньки.
Иван поднялся с петухами, посмотрел в окошко. Рассвет был спокоен и золотист. Он обещал хорошую погоду.
Уже несколько дней дул полудник — южный ветер. На улице веяло теплом начинающегося лета. Для июня погода была довольно устойчива. В прошлом году в эту пору в горле Белого моря не было покоя: царила вечная зыбь, суматошная толчея волн. Кипело Студеное морюшко, как вода в котле, бурлило, посылало рыбаков на утесы, на мели, рвало паруса на мачтах, заливало водой посудины. Северо-восточный ветер-полуночник тащил и тащил откуда-то из океанских далей, как из прорвы, рваные облака, туманы, непрерывные промозглые дожди, а иной раз и снег. Плохо было рыбакам, тоскливо рыбацким женам, беспокойно монастырскому начальству.
Радуясь хорошему утру и считая это добрым предзнаменованием, Иван стал одеваться: обул бахилы, аккуратно застегнул ремешки под коленями, натянул парусиновую куртку, подбитую собачьим мехом, нахлобучил шляпу с широкими полями, сшитую собственноручно на манер голландских зюйдвесток. Удобна такая шляпа: дождевая вода, брызги от волн не попадают за воротник, скатываются по плечам, по спине.
Жена Марфа, полнотелая, сероглазая, подоив корову, цедила молоко сквозь ситечко по кринкам. Сказала неторопливо, певуче, будто гостя потчевала:
— Вьпей-ко, Иванушко, молочка-то на дорогу!
Иван принял из ее больших белых рук кринку, приложился к холодному глиняному краешку и выпил теплое парное молоко без роздыха. Причмокнул, отер губы:
— Ну, пойду.
— Иди, Иванушко, с богом!
Он взял с лавки приготовленную женой сумку из нерпичьей кожи с харчами, обнял Марфу и тяжело шагнул через порог. Заскрипели ступеньки высокого крыльца. Жена, выйдя следом, провожала его. Постояла у точеного резного столбика. Взгляд ее был тосклив и тревожен.
Все поморки вот так испокон веку провожали своих мужей, а проводив, ждали. И было это ожидание длинным и томительным, как осенняя дождливая ночь. Часто выходили на берег, вглядывались из-под руки в пустынное море и, причитая и плача, обращались к ветрам, ведавшим рыбачьими судьбами: «Восток да обедник, пора потянуть! Запад да шелоник, пора покидать!» Кричали навстречу ветрам так, что захватывало дыхание. Иной раз грустно и надрывно пелась песня:
Облети, облети, гагара,
Все морюшко наше Студеное!
Огляди, огляди, гагара,
Все островки да все устьица,
Все устьица да все угорышки,
И за Тулью-то гору ты загляни,
И за салму то ты кинь-ко взгляд!
Воротись, воротися, гагара, ко мне,
Расскажи, расскажи, где мой родненький?
Где бедует горюет мой рыбачок,
А и мой рыбачок со товарищи…
Истинный праздник был, когда рыбаки возвращались с моря целехонькими, с богатым уловом…
Иван, не оборачиваясь, шагал, все удаляясь. Марфа смотрела ему вслед и шептала:
— Храни тя господь от беды, от злой непогоды, от безрыбья…
На берегу, у монастырского причала, рыбаки уже погрузили в шняку — поморское одномачтовое судно — снасти, наживку, воду в бочонке, продукты. Вдоль бортов уложили наготове весла. Келарь Тихон, в подряснике, скуфейке, смотрел из-под руки на ровную, блестевшую на солнце волну.
