— Ерунда, небольшие услуги обществу, только и всего.
— А я слышала, что это был чистой воды шантаж.
— Что делать, если по-другому до моих родственничков не доходит.
— Как бы я хотела заполучить тебя к себе в постель, Догги.
— Но я же не плюшевый мишка, Мона.
— Ты даже лучше вибратора, малыш.
— Да ты, крошка моя, затейница! Чем еще развлекаешься на досуге? — захохотал я и обнял ее за плечи.
— В основном забавляюсь с детками, которые готовы на все, лишь бы выпал тот единственный шанс, который ты только что упустил. Они ведь знают, что в результате я пополню их альбом с газетными вырезками статеечкой-другой про них, любимых.
— Что ж, тогда, пожалуй, напиши мой портрет.
— Да с тебя никто даже зарисовку еще не делал, Догги. Ты не в то время родился, твоя эпоха давно канула в Лету.
— Тонкая у тебя, однако, натура.
— За всю неделю никто не удосужился сделать мне столь шикарный комплимент. Что правда, то правда. Может, именно поэтому ты мне и нравишься. А теперь будь умным мальчиком, убирайся отсюда вместе со своей белокурой крошкой. Что-то наша льдинка начала слишком часто поглядывать в твою сторону, все признаки налицо.
— Какая льдинка?
— Шейла Макмиллан. Я старая кошка, гораздо старше тебя, Дог. Мне достаточно одного намека, чтобы понять, что за ним кроется.
Годы брали свое. Я устал, был раздражен, и вся эта чепуха мне уже давно не казалась забавной. Я думал, что вышел из игры, но не тут-то было. Это все равно что перепутать привидевшийся сон с реальностью, а потом проснуться и оказаться совсем в другом месте и в другое время. Яркий, но холодный солнечный свет наполняет комнату, и ты понимаешь, что это был всего лишь сон, а реальность — она одна: приговор судьи — реальность и твое нынешнее прибежище — реальность, и если подождать еще немного, то можно услышать шаги в коридоре, почувствовать, как касаются твоей ноги ледяные ножницы, разрезающие штанину брюк, и как лезвие выбривает на твоей черепушке маленький участок. А если подождать еще немного, то на твою голову натянут капюшон, а под него подсунут крохотную металлическую пластинку, а потом кто-нибудь включит рубильник, и ток резво побежит по проводам, по твоему телу, и мир превратится в один полыхающий костер из непереносимой боли, и ты можешь попрощаться со своей несчастной жизнью.
Или жизнь и память становятся настолько устойчивыми в тот последний момент, что ты просто перейдешь из одного мира в другой, мир чистейшей агонии, где ты будешь способен почувствовать запах собственной горящей плоти и ощутить, как спазмы скручивают твои мускулы в узлы? Неужели это именно так?
Может, я слишком часто видел, как они умирают. Может, слишком часто стоял в очереди на смерть. Не следует думать об этом вот так. Или я думал не о себе? Я всегда верил, что они уходят тихо, понимая, что их время настало, и даже рады покинуть этот мир, чтобы поскорее избавиться от всего, что привело их к последней черте. Двое из них даже улыбнулись мне, потому что в конечном счете колесо может повернуться, и тогда я окажусь в самом низу. Они понимали это. Я продержался дольше других, но теперь настало время последней, девятой подачи, счет равный, двое выбыли, на базе — никого, и я стою с битой в руках, а за мной трибуна, до отказа набитая чужими болельщиками.
Бита у Келли. Забудьте про Кейси. Теперь дело за Келли.
— О чем это ты так задумался? — поинтересовалась Шарон.
— О том, какого черта ты не надела хоть какое-нибудь белье.
— После всех этих голых дамочек я — воплощение целомудрия, — парировала она.
— Только не в этом шифоновом пеньюаре, под которым абсолютно ничего.
— Да ты даже не прикоснулся ко мне. Откуда же тебе это известно?
— Я же не слепой, детка. Видел мельком.
— Понравилось? — растянула она губы в улыбке.
— До чертиков. Так что вам лучше поостеречься, милая девственница.
Она протянула мне чашку кофе, насыпала туда сахару и разбавила молоком.
— Неужели моя девственная плева действует на тебя как красная тряпка на быка?
— Не городите чепуху, дамочка. Через некоторое время она окаменеет, и все дела.
— А медицина утверждает обратное.
— Ну, тогда полностью атрофируется, — подвел я итог.
Она снова одарила меня своей необыкновенной улыбкой и уселась напротив, выставив на обозрение свои прелестные скрещенные ножки. Пеньюар распахнулся, открыв их выше некуда, глаза смеялись.
— Сколько у тебя было женщин, Дог?
— Достаточно. — Я отхлебнул кофе и обжег рот.
— Девственницы?
— Им несть числа.
— И все же, сколько? Хоть примерно?
— Что за вопросы? Кончай...
— Давай навскидку.
— Может, дюжина. Я никогда не был охоч до девственниц. Каждый раз — простая случайность, несчастное стечение обстоятельств.
— Это больно?
— Откуда мне-то знать?
— Ну, они кричали?
Я снова обжег рот, отставил чашку и потянулся за сигаретой.
— Когда я укладываю кого-то в постель, то можно не сомневаться, что любая закричит. — Я решил, что подобный ответ шокирует Шарон и она заткнется наконец, но это только подхлестнуло ее.
— Я имела в виду первый раз.
Даже сигаретный дым казался обжигающим. Я затянулся еще разок и затушил бычок.
— Нет. Когда я понимал, что до меня у них никого не было, я шел испытанным путем. Они наслаждались каждой секундой и умоляли не останавливаться. Просили еще и еще. Мне известны все трюки, все уловки, все приемы, начиная с прелюдии и заканчивая послесловием. Гром меня разрази, если я позволю кому-то другому сделать это с тобой.
— Мне тоже известны кое-какие трюки.
— Да уж, наслышан. Помню, как ты поведала об этом Раулю в день нашего знакомства.
— Ревнуешь?
— Не-а. Даже восхищаюсь твоим отношением к этому делу. Люблю полное взаимопонимание. Почему ты не позволяешь своему парню сделать это? Покончили бы с этим, и дело с концом.
— Потому что он, может быть, погиб. — Она так просто, так естественно произнесла эту фразу, что я мысленно обозвал себя идиотом. Давно следовало бы догадаться.
— Военный?
— Да.
— Отправился за океан?
Шарон кивнула и уткнулась носом в чашку с кофе.
— И когда ты его в последний раз видела?
— Когда он уходил на фронт. В тот день и состоялась наша помолвка. У нас совсем не было времени, поэтому он подарил мне вот это. — Она вытянула руку, на которой красовалось дешевенькое колечко.
