Мне вспомнилась женщина, которую минувшим днем привел ко мне ван дер Мейлен. Эти девчонки, чьи притязания я только что воистину героически отверг, вне всякого сомнения, согласились бы за пару грошей позировать в каком угодно виде. И не только позировать. Причем это происходило бы без малейшей доли стыда или смущения, присущего Марион. Я невольно спросил себя, сколько же платит ей ван дер Мейлен, но на сей счет мог лишь строить догадки.
Вспомнился мне и неожиданный афронт моей квартирной хозяйки. После ухода Марион я попытался поговорить по душам с госпожой Йессен, но та и слышать ничего не хотела. А потом возник ван дер Мейлен. Отсутствие Марион, похоже, не на шутку расстроило его, а мои сбивчивые объяснения только подлили масла в огонь. «Если вы в самое ближайшее время не подыщете себе новое, более спокойное жилище, — заявил он, — можете поставить крест на нашем с вами, собственно, и не начавшемся сотрудничестве». И мне не пришло на ум ничего лучшего, как искать решение проблемы на Розенграхт.
Впрочем, я отправился туда не только на поиски жилья. Имелась еще одна причина. Бессонной ночью, которую я провел, коря на чем свет стоит и себя, и немилосердную фортуну, я внезапно устыдился. С какой стати я переживаю? Ну, потерял работу, остался без жилья. Но что это в сравнении с участью, постигшей моего друга Осселя? Ему пришлось поплатиться жизнью за преступление, обстоятельства свершения которого таили в себе не одну загадку. Стыд за свое малодушие, за слезы, которые я принялся было проливать по поводу выпавших на мою долю неприятностей, лишь укрепил меня в решении прояснить обстоятельства трагической гибели Гезы Тиммерс. Именно поэтому я и прибыл на Розенграхт.
Набрав в легкие побольше воздуха, я ступил на выложенную из тесаного камня лестницу и потянул за шнурок позеленевшего от сырости латунного звонка. После довольного долгого ожидания дверь чуть приоткрылась, и сквозь щель я разглядел помятое лицо Ребекки Виллемс, которая вместе с дочерью Рембрандта Корнелией вела домашнее хозяйство. Домоправительница прищурилась, будто видела меня впервые. Неудивительно — вряд ли она могла запомнить одного из многих учеников Рембрандта, задержавшегося у мастера всего-то на пару дней.
— Мне хотелось бы поговорить с вашим хозяином, мастером Рембрандтом ван Рейном.
— По какому делу? — в упор спросила она. — Опять какой-нибудь неоплаченный счет?
— Нет-нет, я пришел не забирать деньги, а, наоборот, отдать их.
Щель в двери стала чуточку шире.
— Что за деньги вы принесли?
— А вот как раз об этом я и хотел поговорить с вашим хозяином, мастером Рембрандтом. Он дома?
Женщина с сомнением посмотрела на меня, будто опасаясь очередной ловушки.
— Не знаю.
За ее спиной раздался звонкий молодой голосок:
— Что такое, Ребекка? Кто там пришел?
Домоправительница, обернувшись к невидимой собеседнице, ной не подумав раскрыть дверь пошире, проскрипела:
— Вот, он заявляет, что принес какие-то деньги.
Шаги приблизились, дверь наконец раскрылась пошире. Передо мной стояла Корнелия. Я поразился, как она изменилась со дня нашей последней встречи. Тогда это был ребенок, сейчас я видел взрослую молодую девушку. Симпатичную, если уж быть точным, со светлыми локонами, обрамлявшими полное, но не круглое личико. Ей наверняка не больше пятнадцати, но на вид можно было дать гораздо больше, что вполне объяснимо, если принять во внимание отнюдь не благоприятствовавшую детству атмосферу, царившую в этом доме.
Когда Корнелия увидела меня, ее синие глаза слегка расширились.
— Возвращайся в кухню, Ребекка. Я займусь нашим гостем.
Домоправительница нехотя удалилась, и дочь Рембрандта обратилась ко мне:
— Вы ведь Корнелис Зундхофт, так? Что же вы хотели?
— Зюйтхоф, с вашего позволения, — деликатно поправил я. — Я хотел побеседовать с вашим отцом.
При этих словах девушка от души расхохоталась:
— В самом деле хотели бы, господин Зюйтхоф? Наверное, успели позабыть, как он едва не спустил вас тогда с лестницы?
— Он тогда был под хмельком, — примирительно произнес я. — С кем не бывает? Да и мне следовало тогда быть сдержаннее.
— Мой отец был вдрызг пьян, а вы ему напрямик об этом сказали. И правильно сделали, между прочим, — решила расставить точки над i Корнелия.
— Может, он все-таки согласится выслушать меня. Или он… опять…
— Нет, сегодня он трезв. Пока. Он рисует. Хотите вновь попытать счастья, набившись ему в ученики?
— Именно за этим я и пришел.
Корнелия недоверчиво покачала головой:
— Боюсь, и на сей раз у вас ничего не выйдет.
— А что, отбою нет от желающих?
— Не в том дело. После Арента де Гелдера вы первый. Но у вас тогда сорвалось по моей вине.
— С чего вы взяли, что по вашей?
— Ведь это я подбила вас поговорить с отцом начистоту по поводу его пьянства, не так ли? Вот видите! Поэтому я теперь должна загладить конфликт. Хотя бы попытаться уговорить отца принять и выслушать вас.
— Может, и он меня успел позабыть, как ваша старушка Ребекка, — предположил я, отчаянно надеясь, что Рембрандт действительно не помнит меня.
Девушка лукаво улыбнулась:
— Это своих почитателей отец не помнит, а тех, с кем скандалил, будьте покойны, запоминает навеки.
Пригласив войти, Корнелия повела меня через крытую галерею в вестибюль, потом мы поднялись по лестнице в студию Рембрандта. Еще издали до моих ушей донеслась громкая ругань. Я мгновенно перенесся в прошлое. Девушка исчезла за дверью мастерской отца. К моменту ее возвращения я уже не столь сильно верил в успех своего предприятия всерьез обосноваться на Розенграхт.
— Отец готов принять вас, — объявила она.
— Судя по тому, что я слышал, все как раз наоборот, — усомнился я.
— Ну, это всегда так — стоит на него прикрикнуть, и он тут же успокаивается. Вот сейчас как раз самый подходящий момент. Так что не упускайте возможность!
Пообещав, что постараюсь, я стал медленно подниматься по лестнице. Дойдя до дверей в мастерскую, остановился и осторожно постучал.
— Входите, не заперто! — чуть раздраженно проскрипел из-за дверей Рембрандт.
Он стоял перед мольбертом в извечном расхристанном виде, в заляпанном краской балахоне, первоначальный цвет которого при всем желании определить было нельзя. Вид мастера ужаснул меня. Не спорю, даже тогда, во время нашей первой встречи два года назад, он был человеком в летах, сделали свое дело период лишений, месяцы и годы беспросветной нужды. Но землисто-серое морщинистое лицо, которое я видел сейчас и на котором читалось любопытство и нетерпение, принадлежало вконец одряхлевшему старику. Видимо, потеря горячо любимого сына Титуса в сентябре минувшего года окончательно надломила его.
