Узковатые губы Рембрандта сложились в беззубое подобие улыбки.
— Мне дочь сказала, что вы хотели передать мне деньги, — осведомился он. — Так где же они?
Я выразительно хлопнул себя по нагрудному карману сюртука:
— Вот здесь.
Мастер протянул ко мне узловатую, в пигментных пятнах старческую руку:
— Так давайте их!
— Дам, дам, не беспокойтесь, но как насчет того, чтобы вместе войти в дело?
Улыбка Рембрандта стала еще шире.
— Не пойдет, если вы вновь надумаете отучать меня от вина!
— Ваша дочь тогда…,
— Да-да, как же, помню, — перебил он. — Вам что же, снова захотелось стать моим учеником?
— С превеликой охотой.
— В таком случае заплатите мне вперед за год. Это будет стоить вам сто гульденов.
— В тот раз вы запросили шестьдесят, к тому же не вперед.
Рембрандт кивнул:
— Тогда я был слишком великодушен.
— Сто гульденов — немалые деньги.
— Обычная плата за год учебы. Не забывайте, я вам не какой-нибудь маляр! У меня есть имя!
Старческие глаза вызывающе сверкнули, а я пока что обдумывал, не выложить ли ему всю правду без остатка. Рембрандт ныне утратил ценность, и времена, когда к нему валом валили те, кто желал чему-то научиться, давным-давно миновали. И требовать авансы означало по меньшей мере необоснованную самонадеянность. Но в мои намерения не входило заставить утратившего чувство реальности старика спуститься с небес на грешную землю, они были совершенно иными, и я решил подобраться к нему с другой стороны.
— Сто гульденов, мастер Рембрандт, я не смогу вам выплатить, поскольку у меня просто-напросто нет такой суммы. Половину я мог бы предложить вам, но и то готов выплачивать эти деньги частями, скажем, раз в неделю. А сегодня заплатить вперед за первую неделю.
Даже такой вариант по причине моего полупустого кошелька представлялся более чем рискованным. Одна надежда была на сотрудничество с ван дер Мейленом.
— Пятьдесят два гульдена, — крякнул старик, дернув себя за поредевшие седые локоны. — Не забудьте, что вы в моем доме как ученик можете рассчитывать на кров и пропитание. А платить за проживание здесь мне тоже приходится немало.
— Сколько?
— Что-то около двухсот пятидесяти гульденов.
— Точнее, если можно.
— Двести двадцать пять! — раздраженно бросил он.
— Моя часть, то есть пятьдесят два гульдена, тоже не жалкие гроши.
Испустив тяжкий вздох, Рембрандт опустился настоявший тут же табурет.
— Трудно с вами договариваться, Зюйтхоф, нет, в самом деле трудно. Не знаю… — И вдруг его взгляд прояснился. — Я готов согласиться, но вы мне за это сделаете один хороший подарок.
— Какой именно?
— Подарок для моей коллекции. Вы еще помните мою коллекцию?
Разумеется, я о ней помнил. Страсть Рембрандта к собирательству стала легендой, не один десяток торговцев диковинными безделушками заработали на этом барыши. Он тащил в дом все, что хоть как-то мог использовать потом в своих картинах: экзотическую одежду, чучела зверей и птиц, бюсты, украшения, предметы оружия. Когда его имущество было выставлено на продажу, это гигантское собрание тоже было продано в пользу его заимодавцев. Но миновало совсем немного времени, и Рембрандт вновь отдался своему увлечению.
— Какой именно? — переспросил он, снова улыбаясь до ушей. — А что у вас есть с собой?
Повинуясь внезапному порыву, я извлек из кармана свой драгоценный нож.
— Как вам вот это? Этот нож сделан в Испании.
— Гм, покажите-ка!
Подойдя ближе, я невольно бросил взгляд на картину, над которой работал Рембрандт. Это был автопортрет художника, улыбавшегося с холста беззубой улыбкой. В этой улыбке мне почудилось что-то шельмовское, с некой сумасшедшинкой. Он показался мне генералом, хоть и проигравшим битву, но втуне знавшим, что победа в войне все равно никуда от него не денется. Интересно, что же поддерживало в этом полунищем дряхлом старике веру в лучшее?
Рембрандт долго разглядывал выделанное латунью и оленьим рогом оружие, прежде чем раскрыть изогнутое лезвие.
— Лезвие как лезвие, ничего особенного, — фыркнул он. — Я знаю толк в испанских ножах, приходилось видеть и с орнаментом на лезвиях.
— На этом, как видите, ничего подобного нет, — слегка задетый, ответил я.
— Вот именно. Поэтому он особой ценности не представляет.
Я протянул руку за ножом.
— Раз вам не подходит, могу и забрать.
Пальцы Рембрандта, словно когти хищной птицы, вцепились в рукоять.
— Нет, я его возьму, если вы не против.
— Вот и хорошо. Но у меня есть еще одно условие, — объявил я.
— Условие? — Рембрандт, казалось, был оскорблен до глубины души.
Глядя ему прямо в глаза, я сказал:
— Я хочу, чтобы вы предоставили мне право принимать в вашем доме натурщиц, с тем чтобы я мог выполнять заказы. Естественно, расходы на краски и все необходимое я буду покрывать сам.
Мастер смерил меня скептическим взглядом.
— Так что же вам нужно? Бесплатная мастерская или все-таки мастер, у которого вы сможете научиться кое-чему?
— И то и другое.
Некоторое время Рембрандт безмолвствовал, уставившись на меня из-под сведенных вместе седых бровей, а я тем временем готовился к тому, что он взорвется и, как в первый раз, вышвырнет меня из дома. Но вместо этого старик зашелся блеющим смехом, да так, что по небритым, изборожденным морщинами щекам полились слезы.
— А что, может, на сей раз мы поладим, — подвел он итог, отсмеявшись. — Кто знает, может, и понравимся друг другу.
Внизу меня дожидалась Корнелия.
— Ну, как все прошло? — с волнением в голосе стала расспрашивать меня она. — Давно же мне не приходилось слышать, чтобы мой отец хохотал от души.
Я в нескольких словах передал ей нашу беседу. Лицо девушки сияло.
— Слава Богу, вы с ним не рассорились, господин Зюйтхоф. Отцу пойдет на пользу, если у него опять появится ученик. А в доме — мужчина.
— А ваш отец уже не в счет?
— Отец состарился, силы уже не те. Когда был жив Титус, тот хоть что-то делал, что не под силу ни нам, женщинам, ни старику.
— Я слышал о смерти вашего брата, но как и почему он умер, не знаю. Он ведь был еще очень молод.
— Ему и двадцати семи не исполнилось, — сообщила Корнелия. — В феврале прошлого года он женился. А вот дочь Тиция появилась на свет уже после его смерти. Если б не эта малышка, отец бы совсем сник. Стоит только Магдалене, его невестке, принести девочку к нам, как он буквально расцветает. В ней ведь часть Титуса, это и вселяет жизнь в отца.
