— В каком номере, че ты гонишь! Мы весь вечер на тебя убили! — подхватила штангистка. — Гляди, мне этот кабан куртку порвал! Как я теперь в рваной куртке ходить буду? Новую мне покупай!
— Я-то при чем? — оправдывался Топорков. — Я же не знал, что так выйдет... Вы извините, девушки...
— Бабки гони! — повторила пегая угрожающе.
— Да где я возьму! — взмолился Топорков.
Мужеподобная штангистка размахнулась и ударила его кулаком в лицо. Топорков отшатнулся и, не удержавшись, упал на асфальт. Проститутки, не давая ему подняться, принялись избивать ногами.
— Пес! — ругались они. — Лошина поганый! Нету денег — нечего лезть!
— Помогите! — кричал Топорков, защищая лицо. — Убивают!
Они обшарили его карманы, забрали старые наручные часы и мобильный телефон, выданный в штабе. Больше у Топоркова ничего не оказалось.
— Ладно, валим, — хрипло проговорила мужеподобная штангистка, награждая Топоркова прощальным пинком.
И они исчезли, бросив на тротуаре избитого и окровавленного Топоркова.
* * *
Тюрьма отличается от свободы, как ампутированный палец от здорового полнокровного тела. Душная грязная клетка, забитая живыми существами, — вот все, что остается от космоса.
Кроме Храповицкого, в камере содержалось еще пять человек. Шконки располагались в два яруса, параша отделялась занавеской. Невозможно было разминуться, не задев друг друга. Вонь стояла устрашающая: пахло немытым человеческим телом, несвежим бельем, развешанным тут и там, дезинфекцией, остатками еды и нечистот. Мелкие рыжие тараканы шныряли повсюду. Они ухитрялись заползать даже в целлофановые пакеты, в которых зэки хранили продукты, полученные из дома или купленные в тюремном ларьке. Пряники и сушки приходилось ссыпать в чистую наволочку и вешать за шконкой, подальше от насекомых, но и это не помогало.
Впрочем, в первое время после ареста Храповицкий мучился не столько от грязи и смрада, сколько от другого. И людская скученность, и тошнотворная пайка, и крысы, и духота, и грубость охраны — все это, конечно, было отвратительно, но в молодости, прежде чем разбогатеть, ему случалось оказываться в походных условиях, пусть и не таких тяжелых. Он, бывало, подолгу жил в строительных вагончиках и даже палатках, так что умел приспосабливаться к бытовым неудобствам. Храповицкого сводило с ума унижение.
Он совершенно не спал. Ночь за ночью он ворочался на жестких нарах под храп сокамерников, в бледном свете включенной лампы, и его захлестывали волны ненависти, ярости и отчаяния. Его жизнь топтал сапогами, а он не мог ни ответить, ни защититься.
Через несколько дней острота оскорбленных чувств притупилась, но им на смену пришел страх, гнетущий страх остаться здесь навсегда. Порой, измученный бессонницей, Храповицкий соскальзывал в мгновенное забытье, но тут же вновь пробуждался оттого, что по его лицу начинал струиться пот. Пот лил так обильно, что не только одежда Храповицкого, но и изголовье старого матраса мгновенно становились мокрыми.
Днем он пребывал в тяжелом мареве, плохо соображал и не вполне отдавал себе отчет в том, что происходит вокруг. То он принимался что-то сосредоточенно обдумывать, рассчитывать, строить планы, то, очнувшись, никак не мог вспомнить, о чем думал. Необходимо было ослабить натянутые нервы, чтоб они не лопнули, но Храповицкий не знал, как это сделать. Лихорадочная болезнь пожирала его изнутри.
Какие-то фантастические комбинации проносились у него в голове, однако остатками здравого смысла он понимал, что нельзя поддаваться панике, нельзя суетиться и дергаться. Нужно затаиться и ждать. Зверь, попав в западню, не мечется. Он замирает, прикидывается мертвым, пока не наступит секунда, когда можно будет прыгнуть.
Его не могли держать здесь вечно, это было бессмысленно. Кто бы ни стоял за его арестом, рано или поздно появится тот, кто объявит ему цену свободы. И он ее заплатит, какой бы высокой она ни была. Потому что жизнь его, Храповицкого, дороже всего остального. И еще потому, что он собирался рассчитаться со всеми, кто его сюда отправил, но сделать это он мог, лишь оказавшись на свободе.
* * *
...Самым неугомонным в камере был Серега, водитель маршрутки. Лет сорока, чернявый, смуглый, кривоносый, с нечистой кожей, Серега по пьянке бил свою сожительницу смертным боем. В ходе последней отоварки соседи, привлеченные ее криками, вызвали милицию, Серега сгоряча оказал сопротивление, и теперь его ждал срок.
Он считал себя большим специалистом по части женского пола, хвастал сексуальными подвигами и беспрерывно измывался над Мишаней — толстым, неуклюжим увальнем лет двадцати пяти. Мишаня прежде работал экспедитором в хозяйственном магазине и в один прекрасный день загнал налево целую машину со стиральным порошком, даже не потрудившись замести следы. Ему грозило пять лет, и его жена, дородная и неспешная, таскала ему неподъемные сумки с продуктами. Жадный от природы, Мишаня делиться с сокамерниками не спешил, хотя Серегиных насмешек боялся, как огня.
Обычно Серега принимался цеплять его с утра.
— Мишаня, расскажи, как ты на воле с телками любовь крутил, — начинал он за завтраком.
Мишаня поворачивал к нему широкое лицо, словно заспанное, и сопел.
— Че рассказывать-то? — неохотно бубнил он. — Я с телками любовь не крутил. Я только с женой жил.
— Во как! — поражался Серега. — А что ж в твоей жене такого особенного? Медом она, что ли, у тебя намазанная?
— Ничем она не намазанная! — Мишаня сопел громче. — Каждый день в душе моется.
Зэки начинали улыбаться.
— А че ж ты тогда к ней приклеился? Не иначе как секрет у нее какой есть.
— Нету никакого секрета.
— Давай, давай, выкладывай! — тормошил Серега. — Ну, как у вас с ней это все делается?
— Известно как... Как у всех...
— У всех по-разному, — не унимался Серега. — Правильно, Леонидыч?
Последняя реплика адресовалась Храповицкому. Тот сидел за столом и машинально ковырялся в загустевшей каше, вызывавшей в нем отвращение. Погруженный в свои размышления, он не прислушивался к общему разговору. Подняв голову, Храповицкий посмотрел на Се-регу и ничего не ответил, не понимая, чего тот от него хочет. Под его тяжелым взглядом Серега несколько смутился и вновь повернулся к Мишане.
— Ты вот, например, жену в кино водил? — продолжил он.
— Ну водил... а че такого?
— А раком ставил?
— Где ставил? — пугался Мишаня.
— Ну в кино, где ж еще!
— Зачем?
— Как это зачем? А для чего ж ты ее туда водил?
— Кино глядеть...
Сокамерники откровенно забавлялись. Мишаня недоуменно косился на них, не понимая причин веселья.
— Эх, Мишаня, — вздыхал Серега, окидывая его сочувственным взглядом. — Чую я, не гигант ты секса.
