— Даже когда большинство сбежит, кто-то все равно останется, — заметил я. — Жены, например.
— Жены не в счет! — отмахнулся Лихачев. — Им деваться некуда! Кому они нужны, да еще с вашими детьми? Иное дело — любовницы. Те сразу отчалят.
— Так уж и сразу? — усомнился я.
— Моргнуть не успеешь! — заверил он. — А ты надеялся, что ждать вас будут? У них же годы идут, им жизнь устраивать надо. Что они еще умеют, кроме как богатых мужиков ублажать? А жить они привыкли шикарно. — Он подмигнул: — Вот увидишь, как они на допросах вас топить начнут!
Это тоже было давлением, и очень грубым. Он давал понять, что если мы упремся, то он возьмется за наших женщин и сделает их фигурантами уголовных дел. Я вспомнил про Ларису Храповицкую, прилетевшую, как бабочка на огонь, и ощутил противный привкус во рту. Я поспешно глотнул чай, обжегся кипятком и закашлялся. Лихачев с любопытством наблюдал за мной, и в глубине его глаз мелькало что-то плотоядное. Мысленно я поклялся, что мы с Виктором любыми способами отправим отсюда Ларису и Данилу в ближайшие же дни.
— Если вы их ломать будете, ордера на арест под нос совать да камерами угрожать, то допускаю, что они не выдержат, сдадут, — пожал я плечами, злясь, но сдерживаясь. — Они ведь и впрямь создания хрупкие, декоративные. А, может, и устоят. Авось кто-то из них сильнее окажется, чем мы думаем? С женщинами подобное случается: умеют они в критических ситуациях преподносить сюрпризы. Но, так или иначе, этот пример не показательный. Мы женились рано, в бедности, жены наши многое повидали и ко многому готовы. А своих поздних подруг мы заводили уже в роскоши и обещали им роскошь, а не лишения и страдания. Чего же с них требовать? Останутся они нам верными в беде — будем считать, что случилось чудо. Повезло нам, клад нашли. Сдадут нас — что ж, обидно конечно, но в целом это было предсказуемо. Спасибо, девчонки, за то, что дарили нам праздник.
Мой ответ явно пришелся ему не по вкусу. Наверное, он ожидал, что я нанесу упреждающий удар нашим неблагодарным подругам; поведаю, какие они, в сущности, суки, дам телефоны клиник, где им закачивали в грудь и зад силикон, и расскажу, где они прячут драгоценности.
— Философом прикидываешься? — усмехнулся он. — Ну валяй, философствуй. А я так, по-простому рассуждаю, что вы людей себе подбираете, на вас похожих. Для вас самих деньги — это смысл жизни. И подчиненные ваши так же думают. И женщин вы находите, которые за деньги на все готовы. Я вообще в отношении вас одно очень интересное подозрение имею, можно сказать, психологическое открытие. Ну, как вы — пустые внутри? Как барабан, а? Нет, ты не обижайся, ты вдумайся. Я, кстати, не про тебя лично говорю, а про твоих друзей. Это уж ты зачем-то взялся за всех отвечать, потому я к тебе и пристаю. Так вот, барабан — самый громкий инструмент. Снаружи — шум, гром. А внутри — нет ничего. Полость. Так и вы. Ни любить не умеете, ни дружить, ни сочувствовать. Нету у вас человеческих эмоций, высушили вы их давно. Со стороны-то не видно, тем более что такой грохот от вас идет, страх! Но сами про себя вы это знаете, а потому и прячетесь за свои бабки, как за броню, чтобы, не дай бог, кто не догадался. Что, прав я или нет?
А вот это уже было неприкрытым хамством. Он пил чай, поглядывал на меня и снисходительно посмеивался, словно мы обменивались мнениями по поводу персонажей в каком-то кино. Я не собирался ему это спускать, несмотря на все его угрозы. Тоже отхлебнув чаю, я постарался улыбнуться в ответ.
— А разве чиновничья или полицейская власть не такая же броня? — возразил я. — Кто-то свое ничтожество за деньги прячет, а кто-то за должности или звания. Оглянитесь вокруг, много ли в нашем губернском бомонде великодушных или глубоких людей? А в Кремле? Если в широком смысле говорить, то нет разницы между генеральским мундиром или пиджаком от Китона. И то, и другое — обертка, в которой и страх, и любовь внушать легче. Недаром женщинам по сей день военные нравятся, хотя уж сколько анекдотов сложено о солдафонской тупости. Так всегда было, во всем мире, просто у нас, у русских, с колыбели особое отношение к власти. То ли тяжкое наследие Орды, то ли врожденный вывих национального сознания. Чем наглее власть себя ведет, тем мы почтительнее. Зато никто не топчет бывших кумиров с таким остервенением, как мы. Тут уж не Храповицкий виноват, а наш национальный характер. Упал Храповицкий? Дави Храповицкого. Другой поскользнется — мы его затопчем. Вот вы уверены, что между вами и Храповицким — ничего общего. А сними с вас мундир, сколько любящих и преданных душ с вами останется?
По мере того как я говорил, улыбка сползала с лица Лихачева, он начал хмуриться. Я ждал, что он вот-вот вспылит.
— Вон ты к чему подвел! — откликнулся он с сарказмом. — Значит, у нас в России лишь на богатство смотрят да на звания? А что там у человека за душой — всем наплевать, да?
Это было не вполне то, что я хотел сказать, но он нарочно искажал.
— Если мы такие трусливые да продажные, — продолжал Лихачев, повышая голос, — как же мы Гитлера с Наполеоном расколотили да ту же Орду скинули?
— Вопрос не в том, как мы ее скинули, а в том, как мы ее триста лет терпели, — попробовал было вставить я, но он не дал мне договорить.
— А я надеялся, что ты — патриот! — с укором бросил он. — А ты, оказывается, Родину презираешь! По-твоему, нам безразлично, кому поклоны бить, хоть Храповицкому, хоть черту черному? Кто на трон влезет — тот и царь, а скинь с трона — никто и не вспомнит, так? — он отрицательно покачал головой: — Нет. Не согласен я с этим. Бывших кумиров, как ты выражаешься, повсюду оплевывают, не только у нас. В той же Англии еще хуже нашего народ зверел. Был там Кромвель диктатором, все на карачках перед ним ползали, а после его труп выкопали да повесили. А во Франции во время революции что творили? И дворцы грабили, и головы всем подряд рубили: то королю, то Дантону с Робеспьером, даже королевским статуям каменным. Да я тебе тыщу таких примеров приведу по всей Европе. Это толпа бесчинствует, а у толпы нет национальности. Не разберешь в ней, кто француз, кто еврей, а кто татарин. Запомни мои слова: в России не всех подряд с грязью смешивают, а лишь тех, кто того заслуживает!
Он помолчал, чтобы до меня лучше дошло, сумрачно усмехнулся и прибавил:
— И знаешь, в чем тебе не повезло? Ты свое мнение доказать не можешь, а я свое — запросто! Потому как вы с меня погоны не сдерете, хоть Храповицкий твой этим похвалялся. А я его в камеру уже засунул! И еще дальше отправлю. А заодно и погляжу, как его бывшие прихвостни помоями его обливать будут.
Последнюю фразу он произнес с каким-то жгучим удовольствием.
— Валентин Сергеевич, — спросил я, — за что вы его так ненавидите?
Он даже удивился моему вопросу.
— А за что клопа не любят? — отозвался он. — За то, что кровь сосет, да еще и надувается.
— Значит, когда вы к нам на конкурс красавиц приходили, вы уже знали, что его арестуете?
— А я всегда это знал, — ответил он спокойно. — С первой минуты, как его увидел. Никогда он мне не нравился. Конечно, не надо было мне тогда к вам ехать: уж слишком риск был велик, что вы мне провокацию какую-нибудь учините. Мы ведь с моими замами все заранее рассчитали, план действий на разные случаи разработали. По этому вопросу, ключевому, мнение у нас было одно: до ареста избегать всяких контактов. Но уж больно мне хотелось посмотреть, как Храповицкий напоследок куражиться станет, короля из себя изображать. Не устоял я. А Ваня-то, Ваня Вихров! — вспомнил он, хлопнув себя по коленке. — Обниматься ко мне кинулся. Решил, что я по его приказу прискакал! Вот дурак набитый, прости господи. Весь в отца. Эх, как посмотришь порой, кто нами управляет, за страну обидно становится! Зато какой концерт друг твой закатил! И по сцене прыгал, и призами дорогими швырялся, и красоток назначал, кого на первое место, кого — на второе. Все глядят на него и млеют от восторга: сущий Аполлон, только чернявый. А я один знаю, что король у нас голый! — Лихачев тряхнул головой и сверкнул глазами. — Голый король-то! — повторил он мстительно. — Зад прикрыть ему, красавцу, нечем. И как только подумаю, что нашего голозадого короля ожидает, сразу на душе у меня хорошо становится, веришь, нет?
