— Вы, должно быть, дочь Джейка Оттвейлера?
— Да, мэм.
— Как поживает ваш отец?
— Нормально. Он передает вам привет.
— О, он всегда был очень любезным мужчиной. Я не видела его лет шестнадцать-семнадцать. Я не покидала Сирина-Стейшн, пока два года назад не переехала сюда с Кайлом и его женой. — Она еще немного пораспространялась на эту тему: было ясно, что она одинока и жаждет общения. Я, конечно, понимала, что поступаю дурно. Нехорошо лгать старым дамам. Даже я это знаю.
Мы поговорили о прошлом: она рассказывала правду, а я придумывала все на ходу. Затем я повернула разговор в нужное мне русло:
— А что случилось с кузеном вашего сына из Бейкерсфилда?
— Вы имеете в виду Тая?
— Да. Насколько я помню, он вернулся в Бейкерсфилд, но это последнее, что я о нем слышала. Как у него дела?
— Отлично.
— У вас есть его телефон?
— Видите ли, моя милая, он в Сакраменто, но я не понимаю, почему вы интересуетесь им, если позвонили Кайлу.
— Я хочу обзвонить всю нашу компанию, раз уж решила наладить связи, — убедительно соврала я. Я старалась, чтобы мой голос звучал легко и непринужденно, но не могла провести старую даму. Хотя она была и старой, интуиция ее не подвела.
— Вы ведь Лайза Меллинкэмп, правда?
— Нет. — Единственный раз за весь наш разговор я сказала правду и надеялась на вознаграждение за это.
— Ну, кто бы вы ни были, я уже сказала вам все, что считала нужным. Спасибо за звонок, но больше не звоните. — Она повесила трубку, видимо, с большей силой, чем можно было ожидать от женщины ее возраста.
Я аккуратно положила трубку и задумалась. Иногда ложь дается мне с трудом и вызывает одышку. Не ожидала, что меня вот так положат на лопатки. Я стала складывать одежду Дейзи и убирать ее в шкаф, просто для того, чтобы чем-нибудь заняться.
Через некоторое время я вернулась к телефону и позвонила в справочную Сакраменто, запросив номер телефона на фамилию Эддингс и имя, начинающееся с «Т», Тай или Тайлер. На этот раз меня интересовал только рабочий телефон. Оказалось, что Тай Эддингс работает адвокатом в юридической фирме с очень длинным рифмующимся названием, похожим на слова из детской песенки.
Телефонистка соединила меня с его секретаршей, которая сообщила мне, что мистер Эддингс находится в суде. Я оставила ей телефон Дейзи и назвала свое имя, попросив, чтобы он мне перезвонил.
— Извините, с чем связан ваш звонок?
— Со смертью.
— О Боже!
— Да, так получилось, — сказала я. — Кстати, в какой области юриспруденции он работает?
— В криминальной.
— В таком случае скажите ему, что это касается убийства и мне нужно переговорить с ним как можно быстрее.
Еще час я печатала мои заметки. Это был последний день моей работы, и я хотела оставить Дейзи полный отчет того, что сделала. Чувства удовлетворения я не испытывала. Оставалась какая-то незавершенность. Хотя, конечно, она теперь нашла свою мать — ее желание исполнилось. Среди многих вопросов, оставшихся без ответа, меня смущала кружевная занавеска. Фоли сорвал одну из них, когда они с Виолеттой скандалили в четверг, вечером 2 июля. Фоли чувствовал такие сильные угрызения совести, что пошел и купил жене на следующий день «бель-эйр». Если это он убил ее и похоронил в машине, то зачем ему было заворачивать тело в занавеску? Если бы ее тело когда-нибудь нашли — как в действительности и произошло, — к чему было оставлять улику, которая бы прямо указывала на него? Фоли, может быть, и не отличается богатым воображением, но он же не настолько глуп.
Закончив печатать, я сложила листки в папку. Потом прочла отдельные выдержки из сфотокопированных газет, опубликованные до и после исчезновения Виолетты. Дойдя до заметки о домашней вечеринке с вручением призов у Ливии Креймер, я поняла, что миссис Йорк, одна из награжденных, и была той самой миссис Йорк, с которой я говорила менее часа назад. С информацией часто происходит поразительная вещь: факты оживают в контексте. То, что в одном контексте кажется значительным, в другом может служить ключом к разгадке.
Я просматривала оставшиеся газеты, когда наткнулась на заметку от 6 июля, на которую раньше не обратила внимания. В ней сообщалось о человеке по имени Филемон Салливан двадцати семи лет от роду, который был арестован за «пьянство и непристойное поведение». Штраф составлял сто пятьдесят долларов, и его приговорили к условному сроку в сто двадцать пять суток в окружной тюрьме. Был ли это Фоли? Возраст подходил, а из списка имен справочника я знала, что он и Виолетта были единственными Салливанами в городе. Я снова проверила дату: 6 июля. В статье не указывалось, когда именно этого человека арестовали, но Фоли клялся, что ни разу не выпивал после исчезновения Виолетты. Возможно, конечно, что он просто забыл о том вечере.
Я достала телефонную книгу и поискала телефон пресвитерианской церкви, где работал Фоли. Я уже сняла было трубку, но затем заколебалась. Мне не хотелось ехать в Кромвелл, но расспрашивать его по телефону было еще хуже. Лучше поговорить с ним лично, чтобы видеть его реакцию. Язык тела и выражение лица могут рассказать многое. Кроме того, я надеялась, что позвонит Тай Эддингс, и если я буду занимать телефон, он не сможет дозвониться. Я убедилась в том, что автоответчик работает, сунула папку в сумку, затем взяла ключи от машины и вышла из дома.
Я нашла Фоли в залитой солнцем церковной кухне, где он с помощью огромного полотера натирал бежевый виниловый плиточный пол. От неожиданности он вздрогнул, как от резкой боли. Выглядел он ужасно, хотя опухоль на лице немного спала. На переносице болтался отлепившийся от шины пластырь. Под глазами все еще были синяки, словно он специально наложил тени, чтобы усилить голубизну глаз. Кровоподтеки перешли на щеки и ниже, к подбородку, — казалось, что у него выросла темная борода. От все еще распухших губ, словно тюленьи усы, отходили черные нитки швов.
Он выключил полотер и опустился на табуретку.
Я достала вторую табуретку и села.
— Разве вы не должны лежать в постели? — спросила я.
— Я не люблю бездельничать. Нужно думать о куске хлеба. Что привело вас сюда?
— Кружевная занавеска, в которую было завернуто тело.
Он опустил глаза и уставился на свои руки.
— Я так жалею, что порвал их. Она из-за них уехала. Я знаю, что ничего изменить нельзя, но если бы она тогда не уехала, то была бы жива.
— Я не о том хотела с вами поговорить, Фоли. Не для того я проделала неблизкий путь, чтобы заставить вас почувствовать угрызения совести, — сказала я. — Когда обычно забирали мусор?
Он задумался.
— По пятницам.
— Но в ту пятницу его не могли забрать из-за праздника, не так ли?
Он пожал плечами:
