– Хочешь, я скажу тебе кое-что, Олег Иванович... Я рад, что ты встретил нас... Камень с души снял.
– И долго вы собирались вот так катать его по горным дорогам?
– А пока петля веревочная не освободилась бы от падали.
– До утра, значит?
– Да нет, за полчаса бы управились.
– Значит, так... Ты обрезаешь веревку и едешь прямо, вниз. В Коктебель. По слухам, у вас там уже стол накрыт?
– Узнал?! – восхитился Слава.
– Работаем... А я подбираю его и срочно в Феодосию, авось успею спасти.
– Если глазками моргает, успеешь. – Слава протянул руку. – Рад встрече.
– Да ладно тебе.
– Олег Иванович... Я в самом деле рад, что ты встретился нам в эту ночь.
– Разберемся... – Олег Иванович вынул руку из кармана, и Слава увидел блеснувшее лезвие ножа. – Возьми, обрежь веревку. И сматывайся отсюда. Пока он кровью не истек. А то я еще и виноватым окажусь. Знаешь, по-разному такие истории заканчиваются, не тебе рассказывать.
Слава снова сел за руль и, уже миновав первые дома Коктебеля, остановил машину, включил свет в салоне, обернулся назад к Равилю и долго смотрел ему в глаза. Потом повернулся к ветровому стеклу и опять замолчал.
– Не знаю, человек ли ты, Равиль, – наконец проговорил он. – Но хорошо хотя бы, что ты с нами. Ты ведь с нами?
– Да, – ответил Равиль.
– Тогда вперед. Аделаида ждет. Стол накрыт, котлеты на сковородке, в бутылках мерцают золотистые огоньки, распространяя вокруг себя волны тепла и справедливости.
– Слава! – изумленно воскликнул Жора. – Да ты ведь и в самом деле поэт!
– Ты только сейчас это понял? – прорычал Слава. – За такие слова тебя полагалось бы высадить из машины, но поскольку ты тоже немного посидел за рулем в ответственный момент... Прощаю. Живи.
– Ха! – ухмыльнулся Андрей. – Ну и поэты пошли!
Единственный, кто не произнес ни единого слова, был Амок, и сказал я о нем, чтобы ни у кого не возникло сомнений – был он со всеми в этот вечер, который мог оказаться и кровавым, и безжалостным, не дрогнул, не слинял.
Не буду описывать застолье у Аделаиды. Достаточно было застолий на предыдущих страницах, и каждый может во всех подробностях представить, как отдохнули ребята, как успешно и навсегда залили коньяком печальные впечатления этого вечера. Скажу об одном только – главный тост был за Олега Ивановича, феодосийского следователя, который избавил всех от слишком уж тягостных воспоминаний и позволил отдать должное гостеприимству и кулинарным способностям Аделаиды, в девичестве Авдотьи.
Ну вот, собственно, и все.
У внимательного читателя могли остаться несколько вопросов, а то и недоумение, которое я сейчас постараюсь развеять.
Наступило утро.
Июльское коктебельское утро...
Хотите верьте, хотите нет – вот написал я эти три слова, и слезы навернулись на глаза. Повторяю – июльское коктебельское утро. Прохладное, но обещающее дневной зной солнце медленно поднимается из-за покатого хребта Хамелеона. Прозрачная, как слеза младенца, волна, почти невидимая, неслышимая и как бы даже несуществующая, набегает на берег – приглашая, обещая, любя. Тебя любя, дорогой товарищ, за то лишь, что в этот ранний час пришел ты на берег и увидел прозрачность утренней волны, и ласковость ее, и преданность тебе. И все это – несмотря на жестокое похмелье, в котором ты пребываешь и которое она снимет с тебя, едва ты только коснешься ее и войдешь в нее, как в любимую женщину...
Рискованно, конечно, сказано, но понимаю – правильно, и знаю – выстрадано.
А Карадаг в утренней дымке!
А парус на горизонте!
А чайка, тяжело, вперевалку, шагающая по пустынному берегу, а холодная галька, поскрипывающая под ее розовыми лапками!
А обезьянья мордочка Нади, выглядывающая из окошечка! Даже глубокой ночью, даже на рассвете она готова утешить всем, что понравится тебе на витрине ее киоска!
А неприкаянный Муха у своих железных ворот, которые он открывает каждому, кто того пожелает, исстрадавшийся Муха у своих железных ворот в ожидании первого, кто с легким сердцем отдаст ему десятку, чтобы он тут же отнес ее Наде!
А неуверенно бредущие по набережной утомленные ночью красавицы – истерзанные, нечесаные, виноватые, но готовые улыбнуться и откликнуться на самую простенькую шутку!
О, коктебельское утро!
А за моим окном – подмосковная осень, дождь, а в нем, в дожде, как первая седина в волосах, робкие, неуверенные снежинки... Да, впереди долгая, долгая зима, и декабрь впереди...
Декабрь? Впереди?
А между тем... А между тем...
Чего не бывает, ребята, чего в жизни только не бывает...
Ладно, остановимся. Хватит об этом.
Возвращаемся в коктебельское утро. Андрей с Равилем поднялись рано – в этот день они уезжали в Москву. Поезд из Феодосии отходил часа в четыре дня, время еще было, чтобы обойти ставшие близкими места, с кем-то поздороваться, с кем-то попрощаться...
Андрей хотел было свернуть к воротам Мухи, к ресторану Славы, но Равиль предложил пройти дальше по улице Ленина.
– А куда там? – удивился Андрей.
– Пошли... Тут одно местечко... Надо навестить.
– Здесь есть местечко, которое мы еще не навестили?!
– Кладбище.
– А что там? – спросил Андрей.
– Могилы, – пожал плечами Равиль. – Кресты, плиты, оградки...
– И мы все это должны осмотреть?
– Хочу показать тебе одну плиту... Не знаю, правда, что под ней, хотя не отказался бы заглянуть... Но, чувствую, нельзя.
– Олег Иванович поможет! Проведем вскрытие!
– Я же говорю – нельзя. Моим ребятам не понравится. И это... На кладбище ты все поймешь.
Они прошли с километр по улице Ленина, свернули влево к Золотой балке и через полчаса были на месте. Равиль шел уверенно, из чего Андрей заключил, что друг его здесь уже побывал. «Когда же он успел? – подумал Андрей. – Вроде все время вместе...»
– Присядем, – сказал Равиль, остановившись у старой плиты, наполовину вросшей в землю. Он смахнул рукой сухую листву, нападавшую с соседних акаций, сел сам и похлопал ладонью по плите, приглашая присесть Андрея.
– Вопросы уместны? – спросил Андрей.
– Валяй.
– Откуда ты знал, что вчера наш маньяк останется жив?
– К тому времени я уже здесь побывал.
– Ну, побывал! И что?
Равиль смахнул с плиты остатки листвы, и в косых лучах утреннего солнца явственно проступила надпись, выбитая на камне.
– Читай... Вот дата рождения...
