– Все равно я тебя вижу.
После этого я проснулся.
Была еще ночь, но небо над Хамелеоном уже светлело. Я с облегчением увидел звезды, четкий волошинский профиль на Карадаге. Значит, будет ясный, солнечный день. Он оказался не только ясным, но и теплым. Можно было ходить в пиджаке и не сутулиться под дождем. И море поголубело, сделалось прозрачным, а его присмиревшая волна тихонько лизала белесую гальку.
Я прошел вдоль всей набережной, от бухты Тихой до бухты Лягушачьей, от одного нудистского пляжа до другого нудистского пляжа. Они были совершенно пусты, но срам голых тел все равно витал над ними, и не вытравили его ни затянувшийся шторм, ни многодневный дождь. Впрочем, вполне возможно, мне это только казалось.
Кафе «Камелот» не слишком красивое кафе, не слишком хорошее, но у него было одно неоспоримое достоинство – оно работало всю зиму. И всю зиму, осень, раннюю весну собирались здесь заблудшие люди вроде меня, коротая долгие часы. Все уже знали друг друга, приветствовали, будто видели родственника, человека, с которым многое связано. А ничего с ним не связано, несколько раз вместе за одним столиком пивка попили, поглядывая на взбудораженное бандитское море. Но в условиях осеннего Коктебеля, не говоря уже о зимнем Коктебеле, это было не так уж и мало, совсем не мало.
В «Камелоте» было полно народу – кто-то узнал меня, кому-то я руку пожал, полузнакомые ребята усадили за свой стол, из самого угла помахал рукой Жора. Он протиснулся между столиками, мы потеснились, и он смог присоединиться к нашей компании.
– Жизнь продолжается? – поинтересовался он.
– Похоже на то...
– А что, не уверен?
– Знаешь, Жора, не уверен, – честно признался я.
– Дурной сон?
– Как догадался? – Я был поражен его проницательностью – никогда мы не говорили о снах, никогда не пересказывали наши ночные видения, и тут вдруг точное попадание в десятку.
– Умный потому что, – безутешно вздохнул Жора.
С годами мы дряхлеем, но
Порой одна мыслишка греет,
Что настоящее вино
Тем лучше, чем оно старее.
– Тебе надо срочно издавать книгу, – сказал я.
– Успеется, – Жора беззаботно махнул рукой. – Мне одна женщина на пляже сказала, что я буду жить долго и счастливо. Я тебе уже рассказывал о ней. Она хиромантией занимается и при ясном солнечном свете хорошо изучила мою ладошку. И обнаружила такие линии, такие линии, каких ни у кого нет. Долгая, говорит, жизнь тебе суждена, Георгий Сергеевич. Она меня называла Георгием Сергеевичем.
– А ты ее?
– Лапочкой, – потупился Жора и погрузил физиономию в кружку с пивом. – Так уж получилось, – добавил он. – Я даже стихи ей написал.
– Хорошие?
– Ну что ты хочешь от меня, поэта местного розлива, с утра алкающего пиво, иль по-народному – с ранья... Ну что ты хочешь от меня, цивилизованная детка, когда я – сломанная ветка, пригодная лишь для огня.
– Поэтического огня? – уточнил я.
– Как скажешь.
Неожиданно я поймал себя на том, что во всем теле ощущаю какую-то нервозность, в руках била мелкая дрожь. Я прислушался к себе, попытался понять, откуда это состояние. Но, кроме предутреннего сна, кроме черепа, ухмыляющегося с третьего этажа какого-то разгромленного дома, ничего припомнить не мог. Долгая прогулка по набережной, теплый день, нудистские пляжи без единого голого тела, Жора со своими стихами... Нет, все это тоже не затронуло меня, во всяком случае, не настолько, чтобы довести до нервной дрожи.
– Ты в порядке? – спросил Жора.
– Пытаюсь понять.
– Утро свежее умыто, на обоях луч блестит, рядом кто-то неприкрытый, непричесанный лежит...
– Это про меня, – сказал я, поднимаясь. – Пройдусь. Что-то мне сегодня не климатит.
– Заглянуть?
– Попозже.
Не надо бы мне так отвечать, не надо бы отвергать дружеское участие, готовность разделить часы одиночества, скрасить неважное самочувствие, поднимающуюся температуру, утешить стаканом золотистой мадеры.
Не надо бы...
Прошло совсем немного времени, и я пожалел, что отверг Жорино предложение, через двадцать минут я пожалел.
Зацелованный Ленин со сбитым носом и алыми губами проводил меня равнодушным взглядом, ко мне равнодушным, а вообще-то взгляд у него был твердый, устремленный в прекрасное будущее, и была в нем, в его взгляде, решимость ни перед чем не останавливаться, только бы достичь будущего, которое виделось ему столь ясно и зримо.
Девятнадцатый корпус, одиннадцатая комната...
Два не просто нечетных числа, а каких-то очень уж нечетных, поскольку не делились они ни на какое другое число, кроме самого себя...
Наверно, хорошая примета.
Пока я поднимался по длинной одномаршевой лестнице на второй этаж, мне все еще казалось, что это хорошая примета, но очень скоро я убедился в том, что примета эта плохая.
На площадке, у окна с белой занавеской, скроенной из старой простыни, стояла Жанна.
Да, это была она.
– О! – сказал я радостно. – Явилась – не запылилась!
– Войдем, – сказала она без улыбки. Даже какая-то суровость была в ее взгляде.
– Войдем, – и я первым перешагнул порог.
Жанна не просто вошла, она закрыла дверь, повернула ключ в замке. И только после этого, оборотившись, с неожиданной силой толкнула меня. За спиной оказался стул, и, отшатнувшись, я опрокинулся навзничь.
– Ну ты даешь, – пробормотал я, пытаясь подняться.
– Не вставать! – раздался жесткий голос Жанны.
Я обмер – у нее в руке был пистолет. И, конечно, с глушителем. Небольшой пистолет, женского вида, но при таком расстоянии это не имело значения.
– Не вставать! – повторила она.
– И не пытаюсь... А в чем, собственно, дело?
– Выговский Игорь Евгеньевич? – спросила Жанна.
Отпираться не было смысла. Но я промолчал.
– Долго я не могла тебя раскусить.
– А теперь? Раскусила?
– Извини, дорогой, но ты заказан. Мы уже получили деньги.
– Кто это «мы»?
– Моего напарника ты завалил некоторое время назад.
– Так, – пробормотал я. Я лежал на спине совершенно беспомощный, разбросав руки в стороны, так что обе они оказались под кроватями, стоявшими у противоположных стен. И тут я почувствовал, что правая моя рука наткнулась на что-то твердое. Ощупав предмет, я узнал каменное изваяние члена, сработанного Жориными руками. Как он закатился под кровать, не знаю, но то, что произведение оказалось там кстати, было совершенно очевидно. Надо же, как бывает, теперь все мои надежды были связаны именно с этим двухкилограммовым срамом, изображенным с таким количеством подробностей, что невольно вызывал оторопь у каждого, кто видел его впервые.
