Через час солнце зашло, улицы южного города наполнились отдыхающими, прибавилось и машин – люди устремлялись в гости, на пьянки, свидания. Днем стояла жара, и машины раскалялись на солнце так, что ни притронуться к ним, ни забраться внутрь было невозможно. Теперь, при вечерней прохладе, все в городе стало доступным и желанным.
Курьянов сидел в своей машине в нескольких кварталах от кафе «Аэлита», посматривал на прохожих и, казалось, был совершенно безмятежен. Но это было лишь внешнее, ложное впечатление. В нем шла напряженная работа. Уже назначив встречу с нужным человеком, он не был окончательно уверен в правильности тех решений, которые зрели в нем. Но как только сомнения начинали слишком уж донимать, он вспоминал о пренебрежении, которое было к нему проявлено, и мгновенно все колебания исчезали, как сигаретный дым в морском вечернем воздухе.
Ровно за три минуты до назначенного времени он тронул машину, медленно проехал несколько кварталов и в назначенном месте притормозил. В ту же секунду со скамейки в сквере поднялся парень в белой рубашке и наглаженных серых брюках. Невысокий поджарый парнишка с сероватым лицом, подойдя к машине, открыл переднюю дверцу, сел, и машина тут же тронулась вдоль тротуара, заполненного полуобнаженными южными прохожими.
– Вот и встретились, – сказал Ваня.
– Очень хорошо. – Курьянов настолько привык к этим словам, что уже перестал их замечать.
– Не прошло и года, не прошло и года, – пропел Ваня. – Куда путь держим?
– Покатаемся, – неопределенно ответил Курьянов. – Ты как, не торопишься?
– Тороплюсь, но ради хорошего человека готов бросить все, готов даже бросить навсегда.
– Рановато бросать навсегда.
– Как скажете, Анатолий Анатольевич.
– Кончай, – ответил тот.
– Понял. Больше не буду, Толя.
– Дело есть.
– Догадываюсь.
– Не слишком сложное...
– Для кого? – усмехнулся Ваня.
Курьянов не ответил. Он спокойно вел машину, не стремясь никого обогнать. Правый ряд его вполне устраивал, и, видимо, тому были причины.
– Запомни эту улицу... Запомнил?
– Более-менее.
– И вот этот дом запомни... Частный дом, во дворе небольшая стройка... Зеленая калитка из железного листа... Видишь, да?
– Вижу.
– Над воротами приварены железные птички, видишь?
– Вижу, – кивнул Ваня.
– Знаешь, как я узнаю бывших зэков? – неожиданно спросил Курьянов, когда машина миновала дом Гущина.
– Ну? – сразу насторожился Ваня.
– По наглаженной складке на брюках.
– И какой же в этом знак?
– Посмотри на прохожих... Если из ста мужиков ты хоть на одном увидишь наглаженную складку... Как у тебя... Готов спорить – он сидел.
– Что же, все остальные ходят в чем попало?
– Они могут ходить в чем угодно... Вообще нагишом... Но на юге, в курортной зоне, в нашем городе... Ваня, я сказал то, что сказал.
– Не верю.
– Твои дела. Мне открылась истина – я честно с тобой поделился. Как ты с ней поступишь – меня уже не касается.
– А если я еще и чистую сорочку надену? То вообще буду меченым? Вообще как дурак?
Разговор между Курьяновым и его давним приятелем Ваней продолжался. Они ни слова не говорили о деле, из-за которого встретились. Это напоминало покупку водки в магазине. Мужичок, подошедший к прилавку, никогда не скажет: «Дайте водки». Он вообще не произнесет слово «водка», это слово покажется и ему самому, и продавцу, и окружающим каким-то нагловатым, почти хамским. Если он скажет: «Дайте водки», все в магазине обернутся с удивлением, почти с осуждением. Он должен сказать все, что угодно, любые подвернувшиеся слова, главное, чтобы среди них не было слова «водка». «Девушка, мне за шесть семьдесят!» Или: «Вон ту, с зеленой этикеточкой», или: «Литровую».
И еще могут быть сотни вариантов.
Вот так же разговаривали в машине Курьянов с Ваней.
– Что за тип? – спросил Ваня таким тоном, будто все остальное было уже сказано, согласовано, обсуждено.
– Хмырь, – коротко ответил Курьянов.
– Нехороший, значит, человек? – усмехнулся Ваня.
– Хорошие ведут себя пристойно.
– Покажешь?
– Покажу.
– Он что-то чует?
– Ни фига он не чует! – Курьянов ответил таким тоном, будто ему даже говорить о Гущине было неприятно.
– Почему?
– Дурак потому что.
– Дурак – это хорошо, – кивнул Ваня. – У него охрана?
– Говорю же – хмырь! Какая у хмырей может быть охрана? На фиг им, хмырям, охрана? Жлоб он, понял? Жлоб.
– Жлоб – это плохо, – произнес Ваня, словно именно этого объяснения и дожидался. – Когда?
– Недели хватит?
– Вполне. Сколько?
– Десять.
Ваня молча смотрел в окно, вертел головой, оглядывался и вел себя как обычный простодушный пассажир, которому показывают город, а он этим городом восхищается, все ему интересно, все его волнует и радует.
– Ты слышал, что я сказал? – не выдержал молчания Курьянов.
– Ага, – ответил Ваня, продолжая что-то высматривать через боковое стекло. – И в самом деле, – наконец произнес он с некоторой озадаченностью. – Сплошь мятые штаны. А я по простоте душевной думал, что если складки наглажу, так вроде порядочным стану, к девушкам могу подкатываться.
– Мы договорились? – спросил Курьянов, как бы не слыша Ваню.
– Нет.
– Слушаю.
– Видите ли, Анатолий Анатольевич, – с некоторой церемонностью произнес Ваня, одним только обращением показав, что хотя человек он и невысокого пошиба, может быть, даже сидел какое-то количество лет, но все понимает и сделать из него дурачка никому не удастся. – Так вот, Анатолий Анатольевич...
– Мы же договорились, – недовольно поморщился Курьянов. – Какое, к черту, имя-отчество, если мы знакомы тыщу лет!
– Ты сказал – слушаю? Слушай.
– Хорошо, говори.
– Так вот, Анатолий Анатольевич, – неуклонно вел свое Ваня. – Человек вы большой, значительный, влиятельный. У вас под началом сотни людей. Тоже значительных и влиятельных. Я правильно понимаю положение?
– Продолжай, Ваня, я слушаю.
– И вот я что подумал, Анатолий Анатольевич... Со всякой шелупонью вы связываться не станете. Хмырь, который вам поперек горла стал... Он кто – водила, подметала, подносила?
Курьянов промолчал.
– Я думаю, что он тоже большой человек. Но мне это по барабану. Вернее, меня это касается, но только по части цифирек, ноликов... А уж с крестиками я разберусь сам.
