— Деда, — Катя подошла к нему, положила ладонь на плечо. — Все... Успокойся. Пора обедать. Вода кипит, пельмени почти готовы.
— Думаешь, не стоит идти?
— Ты отнесешь и подаришь им несколько лет своей жизни. Понял? Когда я была у этого Смоковницына, все ухе было решено. А такие решения следователь, как мне кажется, не может принимать самостоятельно. Все согласовано выше. И его вопросы были уже подготовлены... Шампанское пила? Пила. С Пашутиным во дворе здоровалась? Здоровалась. У подъезда улыбалась? Улыбалась. Все ясно. Хорошо еще, что за клевету не посадили. А ведь могли.
— Могли, — кивнул старик, думая о своем. — А знаешь, я схожу к прокурору. Депутат все-таки, народный избранник, демократ опять же, голосовал за него...
— Деда... Один вопрос... Зачем?
— Надо.
— Кому?
— Мне, — ответил старик каким-то странным, не знакомым Кате голосом. — Это нужно только мне, — в его голосе Катя не могла уловить никакого выражения. Так может говорить железный робот, мертвец, человек, который даже не слышит, о чем его спрашивают.
— Ну что ж, — вымученно улыбнулась Катя. — Ни пуха. Садись, пельмени стынут.
...Прокурор района оказался человеком молодым, полноватым, уверенным в себе. У него был стриженный по нынешней моде затылок, золотое кольцо, навечно впившееся в толстоватый палец, хороший костюм со стальным отливом и яркий галстук, который тоже при движении отсвечивал разноцветными бликами. Попал к нему старик на третий день, и опытные люди в длинной очереди заверили, что ему крепко повезло — недели многим приходилось тратить, чтобы прорваться в кабинет к прокурору.
— Здравствуйте, — сказал старик, замешкавшись от неловкости в дверях и слегка подавленный сверкающей черной мебелью — такого в прежних кабинетах ему видеть не приходилось.
— Слушаю вас, — ответил прокурор, не отрывая взгляда от какой-то бумажки, видимо, очень важной бумажки — наверняка от нее зависела чья-то судьба.
Старик подошел к столу и остановился, ожидая, пока прокурор поднимет на него глаза.
— Слушаю вас, — повторил тот и, вынув из кармана красивую ручку с золотым колпачком, что-то написал на бумажке — решил чью-то судьбу.
Когда он все-таки вынужден был поднять глаза на посетителя, старик молча протянул ответ Смоковницына. Прокурор быстро пробежал глазами по строчкам и положил документ на стол, поближе к старику, тем самым предлагая его забрать. Старик не стал возражать. Взял листок, сложил и сунул в карман.
— Знаю я это дело, — сказал прокурор нетерпеливо, будто его вынуждали заниматься пустяками, в то время как ждали своего разрешения важные государственные дела. — Знакомился.
— И что же?
— А вот что, — прокурору не понравились слова старика. — Смоковницын — опытный, грамотный, непредвзятый следователь с большим чувством ответственности. У меня нет оснований не доверять ему. С его выводом я согласен. Лучше надо воспитывать своих детей, папаша, — строго сказал прокурор, вынимая из папки очередную бумагу и углубляясь в нее. — Чтобы потом не пришлось ходить по инстанциям и клянчить. Вопросы есть? — он потянулся к телефону.
Не отвечая, старик повернулся и пошел к двери. Прокурор удивленно вскинул жидковатые брови, сморщил молодой тяжелый лоб. В поведении старика он почувствовал вызов и пренебрежение. Положил трубку на рычаги и, мгновенно воспылав гневом, крикнул:
— А ну вернись! Кому сказал! Скажите, пожалуйста, какие мы гордые! У тебя ведь спрашиваю — вопросы есть?
— Были.
— И куда же они подевались?
— Отпали.
— Все ясно, значит?
— Да, все ясно, господин прокурор. Ворон ворону глаз не выклюет. Так всегда было.
— Не понял? — угрожающе протянул прокурор. — Поясни.
— Не сразу, значит, доходит до тебя народная мудрость. Папа с мамой оплошали, не научили, не вложили. Но ничего, не переживай. Дойдет. Ты еще молодой.
— А ну пошел вон отсюда, — негромко, чтобы его не услышали в приемной, проговорил прокурор. — И чтобы больше ноги здесь твоей не было, понял?
Старик с удивлением обернулся, подошел к столу, улыбчиво глядя на щекастую физиономию прокурора.
— Скажите, какой голосок у нас прорезался... Скажите, какие мы важные да жирные... Ах, ты недоумок сраный! Ах ты, оккупант поганый! Рановато вы в победу уверовали, рановато. Будете еще на столбах раскачиваться, помяни мое слово.
— Грозишь, папаша? А у меня все тут записывается.
— Это хорошо. Прокручивай иногда перед сном, хмырь вонючий. Авось, поможет. Хотя надежды немного.
И, не задерживаясь больше в кабинете прокурора, старик вышел. Он шагал по улице, все еще продолжая разговор, высказывая свои обиды, презрение. И чем дальше удалялся от ненавистного здания, тем становилось легче. Да, стариком овладело странное чувство освобожденности. Были невнятные надежды, колебания, была опаска, все-таки была. Оказаться один на один с большим человеком, который по долгу службы действительно решает человеческие судьбы... Не каждый день подобное случается, не каждый год. Конечно, хотелось добиться справедливости и достойно покарать подонков, надругавшихся над Катей. Но теперь убедился — невозможно. И куда бы он ни обратился, в чьем бы кабинете ни оказался, доберись хоть до самого президента... результат будет точно таким же.
И стало легче.
Будто тяжесть, которая все эти дни давила и угнетала его, свалилась с плеч. Он шел так, будто добился всего, чего хотел — глаза сверкали молодо и дерзко, походка сделалась уверенной и даже обычная сутуловатость прошла — старик шел, вскинув голову. И зрело в нем решение, о котором еще вчера, еще сегодня утром он думал с содроганием и отбрасывал, отметал шальные мысли и желания. Но сейчас, после разговора с прокурором, они показались ему единственно возможными, правильными, спасительными.
Старик знал, что Катя сейчас дома, ждет результатов его разговора с прокурором, но возвращаться не торопился. Свернув в сквер, долго петлял по дорожкам, бормоча про себя, останавливаясь и снова отправляясь в путь от газетного киоска, в котором продавали водку и жвачку, до разгромленной телефонной будки, превращенной в общественный туалет.
Так бывает почти с каждым — живем, унижаемся, суетимся, клянчим, лебезим, делаем вид, и не произойди ничего чрезвычайного, будем заниматься этим до гробовой доски, искренне полагая, что в этом и есть разумность поведения, мудрость, возможность выжить....
А оказывается — ни фига подобного.
И только гром с ясного неба может разбудить, растревожить, заставить посмотреть вокруг взглядом чистым и гордым, какой был у нас до того, как мы стали заниматься жизнью. И откроются, откроются невидимые прежде дороги, многочисленные входы и выходы, которых мы опасались прежде, подозревая в них ловушки и волчьи ямы. А оказывается, никаких ям, впереди путь прямой, просторный и несуетной. И лебезить не надо, и пластаться ни перед кем нет никакой надобности. И то, что вчера казалось совершенно невозможным, запретным, сумасшедшим, преступным, сегодня вдруг обретает новый смысл, и ты понимаешь — только так и никак иначе. Иногда на то, чтобы открылся этот взгляд, уходят годы, иногда достаточно дня, а случается — и жизни мало.
