* * *
Антон Филаретович посмотрел в глазок и, узнав племянника,
загремел замками и засовами. Для старика, владевшего одной из самых
значительных частных коллекций в городе, английский принцип «Мой дом – моя
крепость» был не пустым звуком.
– Здравствуй, Васенька, проходи! – Старик
посторонился. – Если не возражаешь, выпьем чая на кухне, а то в гостиной у
меня офорты разложены, примоститься негде.
– Хорошо, дядя Тоша, – молодой человек бросил
взгляд на свое отражение в ампирном зеркале, пригладил волосы и пошел по
коридору, – я вам конфет принес, грильяж, вы любите.
На кухне тоже трудно было примоститься: все свободное
пространство занимали немецкий фарфор, китайская керамика, альбомы репродукций
и специальные монографии. Смахнув со стула несколько книг, Антон Филаретович
усадил племянника, включил электрический чайник и с гордостью показал на
красующуюся в центре стола невзрачную темно-коричневую чашку:
– Посмотри, Васенька, какая прелесть.
Вася пожал плечами. Коллекционер взглянул на него с сожалением
и проговорил:
– Жаль, что ты слеп к прекрасному… Это японская чашка
для чайной церемонии, так называемый «черный раку». Шестнадцатый век. Старый
Левантович отдал ее мне, зная мою любовь к восточной керамике. Посмотри, как
она совершенна! В ней воплощены все четыре принципа японской эстетики – саби,
ваби, югэн и сибуй, то есть простота, целесообразность, недоговоренность и
первозданность.
– Дорогая? – осведомился практичный Василий.
– Почему ты все меришь только деньгами? – Дядя
поморщился, но тут же добавил: – Но вообще-то она очень дорогая, не меньше
пятидесяти тысяч…
– Долларов? – присвистнул племянник.
– Ну не тугриков же!
– Что же Левантович ее отдал?
– Не все измеряется деньгами! – повторил старик с
пафосом. – Впрочем, вашему поколению этого не объяснить. Левантович
умирает, ему осталось не больше месяца. Падчерица у него – невероятная стерва,
распродаст коллекцию раньше, чем его похоронят. Вот он и хочет, чтобы хоть
что-то попало в хорошие руки…
Кстати, дядя Тоша, – Василий заговорил нарочито нейтральным
тоном, но голос его предательски дрогнул, выдавая волнение, – ты не мог бы
выручить меня деньгами? Я попал в чрезвычайно неприятную историю…
Антон Филаретович заметно побледнел и напряженным голосом
сказал:
– У меня нет денег!
– Да брось, дядя! – Вася огляделся и с фальшивым
дружелюбием воскликнул: Ты же отличный старикан! И все время покупаешь свои
черепки, картины и прочую рухлядь! А когда единственному племяннику
понадобилось немного денег…
– Немного – это сколько? – спросил коллекционер,
вытирая со лба неожиданно выступившие бисеринки пота.
– Ну… не то чтобы совсем немного… я должен одному
человеку… очень опасному человеку… несколько тысяч…
– Долларов? – испуганно воскликнул старик.
– Ну не тугриков же!
– У меня нет таких денег! – повторил Антон
Филаретович, отводя потемневшие глаза и потирая грудь. – Я очень боялся
этого… боялся этого, Вася. Многие мои знакомые рассказывали о том, как
родственники… доят их, обирают, требуют денег, заставляют продавать коллекции…
Я думал, я надеялся, что у нас до этого не дойдет… Ведь коллекция – это вся моя
жизнь.
Ну дядя! – Василий говорил с наигранной бодростью,
заглядывая в глаза старику. – Никто не покушается на твою драгоценную
коллекцию. Я просто влип, мне нужны четыре тысячи – и все, они от меня отстанут…
– У меня нет таких денег! – повторил старик.
Лицо его стало еще бледнее, он откинулся на спинку кресла,
вынул из кармана трубочку нитроглицерина.
– Видишь, ты довел меня до приступа.
– Ты сам себя довел! – истерично выкрикнул
Василий. – Для тебя твоя поганая коллекция заслонила весь мир! Живешь
здесь за десятью засовами, как мышь в сейфе, и ни до чего тебе нет дела! Ты и
мать мог бы спасти, если бы денег не пожалел! Нашел бы ей хорошего врача,
отправил бы за границу…
– Варе никто не мог помочь! – выкрикнул Антон
Филаретович, слепо шаря по столу трясущейся рукой. – Видит Бог, я все
делал для сестры, все, что мог! Болезнь обнаружили слишком поздно, на последней
стадии…
Неловким движением руки старик столкнул лекарство со стола,
попробовал нагнуться за ним, но резкая боль в груди помешала, лишила сил.
– Вася, Васенька! – проговорил он изменившимся
голосом. – Помоги мне, подай лекарство…
«Врет все про мать, жадина несчастный, – думал
Вася, – как узнали, что у нее рак, так он сразу – безнадежно, безнадежно!
Для родной сестры денег пожалел…»
Племянник опустился на колени, пошарил под столом и вдруг
замер, пораженный внезапной мыслью.
– Оно куда-то закатилось, – сказал он сдавленным
чужим голосом.
– Вызови… вызови «неотложку»…
– Сейчас. – Василий поднялся на ноги, бросив
взгляд на землистое лицо дяди, прошел в прихожую, снял трубку и, прижимая
пальцами кнопку отбоя, сделал вид, что набирает номер. Потом долго и
убедительно перечислял в мертвую трубку симптомы дядиного самочувствия, дважды
повторил адрес, вернулся на кухню.
Антон Филаретович дышал медленно и осторожно, как будто
делал трудную и ответственную работу, лицо его заливала мертвенная серая
бледность.
– Что… что они сказали? – с заметным трудом
спросил он между неровными болезненными вдохами.
– Приедут, скоро приедут! ответил племянник с
неестественным энтузиазмом. – Потерпи еще полчаса.
– Пол… полчаса… это много… – проговорил старик,
превозмогая боль. – Посмотри еще… на полу… может быть, найдешь…
Василий снова встал на четвереньки, нашел трубочку лекарства
и затолкал ее поглубже, еще пошарил под столом и выбрался красный и смущенный.
– Нет, не могу найти!
– Ты… ты… не врешь? – В выцветших глазах старика
слабой искрой вспыхнула подозрительность. – Посмотри… в кабинете… в
письменном столе… там есть еще… нитроглицерин… – И добавил слабым голосом в
спину уходящему племяннику: – Ничего… больше там… не трогай…
Василий вошел в кабинет, выдвинул верхний ящик, сразу увидел
лекарство, но и не подумал доставать его. Один за другим выдвинул остальные
ящики, равнодушно перерыл письма, документы, наткнулся в глубине второго ящика
на тощую пачку долларов, пересчитал, пренебрежительно скривился и сунул деньги
в карман. Такая сумма никак не решала его проблем.
– Что… что ты делаешь? – донесся с кухни
сдавленный дядин голос. – Почему… почему ты не идешь?
