– Такое дело, Андрон Аскольдович, – начал Гоша,
растягивая слова и думая, как бы половчее подойти к старому живоглоту.
– Ты не мямли, не мямли, не люблю, – поторопил
Аристархов, – говори прямо, чего надо.
– Ваши ребятишки недавно работали у нас в Эрмитаже, на
третьем этаже. Я еще помогал вам с разрешением… Тогда ведь Жибера тоже
копировали… Так у вас эта копия уже ушла?
– «Бассейн в гареме»? – Аристархов привстал, глаза
его хищно загорелись, в массивной напряженной фигуре появилось что-то
тигриное. – Гоша, душа моя, ты что там такое удумал? Мой старый красный
нос чует запах денег!
– Андрон Аскольдович! – взмолился Гоша. –
Неужели вам денег не хватает? У вас такой бизнес – дай Бог всякому! Неужели
нужно отнимать у меня мою маленькую конфетку?
– Ну-ну, – усмехнулся Аристархов, – знаю я
эти конфетки! Опасно играешь, душа моя! Кража из Эрмитажа – это громкое дело!
Такого, пожалуй, никогда не было! Его будут серьезно копать, не дай Бог,
попадешь в поле зрения.
Андрон Аскольдович, не будем о неприятном, давайте
по-дружески: я у вас куплю эту копию и расстанемся по-хорошему. И я вам всегда
помогу с разрешениями на копирование… договорились? По глазам вижу, что
договорились! И вам будет гораздо спокойнее: сами же говорите – игра становится
опасной, около эрмитажной кражи лучше не суетиться, как бы тут и ваш бизнес не
высветился… А так вы отдадите мне эту копию – и никаких проблем, знать ничего
не знаете… Да вы сами посудите: теперь вывезти копию Жибера из страны практически
невозможно, каждый мальчишка на таможне при виде этой картины сделает стойку и
увидит себя в новых погонах!
– В твоих словах, душа моя, есть резон, –
осклабился Аристархов, – но сам посуди: тебе эта картина нужна, ты явно
собираешься сделать на ней хороший бизнес, как я могу такой случай упустить?
Бог, дорогой Гоша, велел делиться, – наставительно продолжал
Аристархов. – Так что я тебе копию, конечно, отдам, но не даром же, душа
моя, не даром! Ну, можно сказать, почти даром: по старой дружбе уступлю за
пятнадцать тысяч.
– Долларов?! – ужаснулся Гоша.
– Ну не эскудо же, душа моя.
– Андрон Аскольдович, побойтесь Бога! Что вы такое
говорите? Да вы за такие деньги и в Париже ее не продадите! Настоящий-то Жибер
ненамного больше стоит! А здесь вам – никаких хлопот: ни вывозить, ни с
таможней разбираться, ни покупателя искать. Получили деньги из рук в руки – и
спите спокойно.
– Душа моя, я ведь прекрасно знаю, что ты наверняка уже
нашел покупателя, значит, копия тебе нужна позарез. Плати, дорогой, или отваливай.
– Андрон Аскольдович, акула вы моя ненаглядная! Мироед
мой сахарный! Вы же пожилой человек, профессор, почему же вы так выражаетесь?
«Отваливай» – это слово не из вашего лексикона. И такая хватка, простите меня,
тоже вам не к лицу. В вашем возрасте пора бы и о душе подумать!
– Ну, душа моя, я сказал. Хочешь картину – плати.
– Ну посудите сами! Подлинный Жибер в лучшем случае
стоит пятьдесят – шестьдесят тысяч! Сейчас вокруг него скандал, за настоящую
цену его никто не купит, в лучшем случае, какой-нибудь сумасшедший заплатит
тысяч двадцать. А у вас же как-никак копия! Ну поимейте совесть!
– Душа моя, – профессор Аристархов откинулся на
спинку кресла и, полузакрыв глаза тяжелыми веками, следил за Фиолетовым, как
старый пресыщенный кот следит за несчастной затравленной мышью, – душа
моя, копия у меня, она тебе нужна. Даже если ты продашь ее за двадцать штук –
все равно немножко на ней наваришь. Так что соглашайся, других предложений не
будет.
Гоша посмотрел на Аристархова с уважительной ненавистью и
сказал:
– Ах вы живоглот недорезанный! Хотел с вами по-хорошему
договориться, думал, дам вам заработать лишнюю копейку, и сам побыстрее вопрос
решу. Но раз уж вы так настроены – оставайтесь при своей мазне. Художников
безработных пруд пруди, они мне за гроши с репродукции копию сделают! Прощайте!
Гоша сделал вид, что встает и собирается уходить. Аристархов
открыл глаза и взглянул на Гошу так, как будто увидел его впервые.
– Растешь, растешь, душа моя! Ну и сколько бы ты
предложил старику, чтобы… закрыть побыстрее свой вопрос?
– Максимум – две тысячи! – отрезал Гоша,
почувствовав отчетливый перелом в ходе разговора.
– Ну возьми себя в руки! – возмутился
Аристархов. – Такие цифры называть в моем кабинете просто неприлично!
– Вы торгуетесь, как извозчик! – теперь уже Гоша
посматривал на профессора с чувством превосходства. – Скоро бросите на пол
шапку и будете ее топтать. И знаете еще что, Андрон Аскольдович? Вы забыли
прибавить «душа моя». Хотите две тысячи – берите, не хотите – я ухожу. Другой
цифры вы от меня не услышите.
На самом деле Гоша готов был заплатить три тысячи – все его
сбережения, и он принес эти деньги во внутреннем кармане пиджака, но
почувствовав, что Аристархов сдается, решил стоять на своем.
– Ладно, душа моя, грабь, убивай… Только ради нашей
старой дружбы!
Аристархов встал из-за стола, подошел к одному из книжных
шкафов. Достав из кармана связку ключей, поколдовал над одной из книжных полок
шкафа, загородив ее своим массивным телом. Шкаф неожиданно отъехал в сторону,
открыв проход в небольшую кладовку. Аристархов покосился на Гошу и шагнул в
открывшийся проем. Гоша с любопытством наблюдал за ним, но ничего разглядеть со
своего места не сумел. Через полминуты профессор вернулся, держа в руке
свернутый в трубку холст.
– Вот, душа моя, твой Жибер, и помни мою доброту!
Гоша отсчитал двадцать сотенных купюр с портретом президента
Франклина, Аристархов демонстративно проверил каждую на ультрафиолетовом
детекторе.
* * *
По дороге домой Гоша остановил машину возле малоприметной
подворотни на Московском проспекте. Взяв сумку с заднего сиденья, зашел во
двор, толкнул дверь с надписью «Срочное фото». На скрип двери из-за занавески
вышел коренастый плотный грузин с трехдневной щетиной на подбородке. Увидев
Гошу, он широко улыбнулся:
– Привет, генацвале, давно не заходил!
Фотограф закрыл дверь на замок, повесив на нее табличку
«Технический перерыв». Гоша зашел за занавеску и поставил на маленький
обшарпанный столик бутылку коньяку.
Хозяин фотографии Шота Джинчарадзе был старинным Гошиным
приятелем, они учились вместе в старших классах школы. Шота приехал с
родителями в Петербург, тогда еще Ленинград, из Батуми – влажного и жаркого
мандаринового рая. Они быстро подружились с Фиолетовым, их сблизила общая страсть
к «тяжелому металлу», они обменивались дисками, переписывали друг у друга
«АС/ДС» и «Металлику». После школы их пути разошлись, Гоша занялся
искусствоведением, а Шота вместе с отцом работал в доставшейся им от
родственника маленькой частной фотографии. В девяносто пятом году Шота в
одночасье схоронил обоих родителей – отец умер от опухоли мозга, а мать просто
не смогла пережить смерть любимого мужа. Шота остался один, работал по-прежнему
в фотографии. Гоша Фиолетов наведывался к нему время от времени, по старой
памяти они слушали «металл», вспоминали школьные годы и выпивали рюмку-другую.
