– Бедная агитация, – вздохнул Белоконь. – А драки часто бывают?
– Та никогда у нас такого не было!
– Значит, человека зарезали в первый раз?
– Кто там его зарезал? Уже очухался, говорят. Знаешь, Иван Иванович, я такое скажу... Бывает, драка начинается за неделю, за месяц, и в уме они уже давно смертным боем друг друг колотят. Ну, обидел один другого, слово поперек сказал, за дивчиной приударил – вот они в уме и дерутся. А тут подворачивается возможность наяву счеты свести, и упустить такой случай никак нельзя, характер не позволяет. Иначе за что уважать себя будешь? Что расскажешь, когда на Материк вернешься?
– Вера, я не против, пусть в уме хоть весь Поселок друг друга переколотит. Но мне интересно, кто первым наяву ударил? В тот самый вечер, в магазине. Ведь все состоялось на твоих глазах, верно?
– А вот и не знаю. Не видела. У нас ото так – пиво налей, закуску подай, сдачу отсчитай, на глупость каждую ответь, а не ответишь – на себя пеняй, а там уже очередь за хлебом, мылом, шилом выстроилась. Строители, скажу я, не самые вежливые люди на белом свете.
– Я тоже не самый вежливый, и Михаиле вот не дюже обходительный, однако драки мы с ним стараемся не затевать. А что Горецкий?
– Думаешь, он зачинщик? Ничего подобного. Ведь этот... Елохин так на него попер, так попер...
– И тогда Горецкий вынул нож и ударил его?
– Так уж и ударил... Отмахнулся.
– Значит, удар ножом ты видела? Это очень важно. Хорошо, что не стала утаивать и помогла следствию.
– Чего это я помогла? Ничего я не помогла. И не надо меня нахваливать, заслуги мне всякие приписывать, без заслуг проживу. Ты спрашиваешь – я отвечаю.
– Конечно, отвечаешь. За все свои показания отвечаешь. Потому что, после того как подпишешь их, они сразу перестают быть просто писулькой, в которой можно и приврать, и приукрасить, они перестают быть просто записью нашей с тобой приятной беседы, хотим мы с тобой этого или нет.
– Это что же такое с ними происходит? Что за удивительное превращение?
– Очень простое превращение. Они становятся документом, юридическим доказательством. Или лучше сказать – доказательством, имеющим юридическую силу. Она уже влияет на судьбу человека. Представляешь, Вера, ты вроде просто так поговорила, словечко обронила, плечиками передернула, а на кону-то – жизнь человеческая! Тот же Елохин, ведь не исключено, что инвалидом останется...
– Проживет.
– Вера, деточка моя, разве можно так говорить? Неужели ты считаешь, что все получилось справедливо?
– С каких это пор с продавцом стали о справедливости говорить? Не нам об этом судить. Это уж ты, Иван Иванович, решай. Тебе ото деньги за это платят, вроде неплохие деньги, – отрабатывай.
– Да, – протянул Белоконь с неподдельным огорчением. – Жаль...
– Меня, что ли, жаль тебе стало?
– Да нет, скорее – себя. Видно, не по душе я тебе пришелся... Мне до того обидно бывает, когда вот так незаслуженно по физиономии получаешь... Ну ладно, главное мы выяснили – Елохин сам подошел к Горецкому, а тот ударил его. Ножом. Правильно я записал? Ничего не напутала, от себя не прибавила?
– Ты что, Иван Иванович, в самом деле обиделся? – Вера была растеряна, на нее, видно, подействовали слова Белоконя.
– Так ведь живой я человек, Вера! Ну, должность у меня, ну, следователь я, но, кроме того, ведь и человек! Может, вовсе и не плохой человек. Некоторые считают, что даже хороший. А ты так со мной разговариваешь, будто я уже провинился перед тобой и нет мне никакого прощения.
– Да ладно тебе! – Вера махнула рукой, облегченно улыбнулась, поняв, что Белоконь на нее не обиделся. – Говорить больно горазд, вот что я тебе скажу. Когда столько говоришь, когда у тебя столько слов вылетает, всегда найдется такое, за которое можно ухватиться и что угодно подумать.
– Да? – Белоконь, казалось, был искренне озадачен. – Тут, Вера, твоя правда. Каюсь. Признаю критику справедливой. Ну а записал-то я правильно?
– Вроде правильно. Если, конечно, прочитал все как есть. А то кто тебя знает – пишешь одно, читаешь другое...
– О, не беспокойся. Все тебе дам прочитать, все будет по закону. Теперь перейдем к Большакову. Ты знаешь его? Хотя чего я спрашиваю – вы все тут знаете друг друга. Скажи, как он относится к вашему возмутителю спокойствия, к Горецкому?
– У Большакова со всеми одинаковые отношения – дружинник он. И все тут. А с Елохиным они друзья. Мишко вам все про него расскажет.
– Кто-кто?
– Та Мишко ж, – Вера кивнула в сторону Шаповалова.
– А-а, Михаиле... Он расскажет, молчать не будет, верно, Михаиле? Да! Ты посуду пустую в магазине принимаешь?
– Стеклотару то есть? Ха, не хватало, чтоб мы еще с пустыми бутылками возились... Куда нам их – солить? Или, может, вертолет специальный заказывать? Если их вывозить, они по цене дороже полных станут!
– Вообще-то верно, солить пустые бутылки ни к чему, да и вертолет дороговато обойдется... Но откуда же в подсобке столько пустых бутылок? Тут поговаривают, что не только пивком можно побаловаться в магазинчике, что у тебя и водочка на розлив бывает, а? А некоторые до того доходят, что начинают утверждать, будто под прилавком и стаканчики на всякий случай припасены? Неужто правду говорят, а, Вера?
– Что тебе сказать, Иван Иванович... Чует мое сердце, что Мишко заложил! А? Мишко? Признавайся! Ведь ни за что я не поверю, чтоб ты и сюда нос свой не сунул!
– Каюсь, гражданка Жмакина, моя работа.
– Вот, Иван Иванович, и поработайте – сначала просят, слезы горючие на прилавок льют, мордами об углы трутся, как коты шелудивые, а потом сами же тебя и продают. Ну как после этого можно людям верить, а?
– Что же, Михаиле тоже мордой своей поганой об угол терся и водки выпрашивал?
– Не о нем речь, я в принципе!
– А, в принципе... Тогда другое дело. Значит, Вера, будем считать установленным, что, кроме пива, в тот вечер, когда чуть было смертоубийство не произошло, в магазине продавалась водка, причем на розлив.
– Это еще доказать надо!
– О, Вера, старый я по этому делу! Может, не будем доказывать, время терять, слова неприятные говорить, а просто договоримся считать этот факт установленным и подпишем протокол? Понимаешь, мне страх как не хочется свидетелей собирать, очные ставки устраивать, ревизии всякие проводить...
– Ну и хитрый же ты, Иван Иванович! Я поначалу думала, что наговариваешь на себя. Нет, оказывается, на самом деле. Где подписывать-то? – Вера полностью вывела свою фамилию и, не распрямляясь, застыла, невидяще глядя куда-то сквозь протокол. Потом посмотрела на следователя, улыбнулась невесело, виновато. – Как приговор себе подписала, – проговорила тихо.
– Так оно и есть! – брякнул Шаповалов.
