– Простите, товарищ Чернухо, – побагровел Хромов, – но вы мне сейчас напоминаете банный лист. Да!
– А это моя задача – пропарить вас здесь хорошенько, а то позакисли вы тут, дух от вас тяжелый идет! Дышать нечем!
Хромов видел, что все ждут, чтобы он наконец сказал, с чем пришел. Но после такого начала... Уйти? Они пожмут плечами, посмеются, да и только. Заставить их после этого выслушать себя будет почти невозможно. Нет, надо все сделать сейчас, завтра он не решится на такое... Да и поздно будет.
– Я заскочил к вам ненадолго, – начал Хромов. – Все надеялся, что вы найдете время поговорить не только с бульдозеристами и водолазами, но и с инженерной службой, поинтересоваться ее мнением. – Хромов с ужасом понимал, что начал плохо, ужасно плохо, огулом обвинив всех, но никак не мог выпутаться из фразы, которую начал.
– По-моему, вы не правы, – вмешался в разговор Мезенов. – У вас нет оснований выдвигать против Комиссии столь серьезные обвинения. Преждевременно подводить итоги, как это вы пытаетесь делать, было бы неправильно, работа еще не закончена.
От этих сухих, холодных слов у Хромова онемело все внутри, перехватило дыхание. Он уже не боялся криков Чернухо, не совсем понятных слов Ливнева, про себя смеялся над наивностью Тюляфтина, но Мезенов сказал именно те слова и именно тем тоном, которые всегда действовали на Хромова угнетающе.
– Может быть, я не совсем точно выразился...
– Одну минутку, – Мезенов пресек отступление Хромова. – Если позволите, я отчитаюсь перед вами о проделанной работе. Мы имели очень содержательные беседы с главным инженером Званцевым, с главным механиком Жмакиным, у нас запланирована встреча и с вами, но вы несколько поторопили события. Один из наших товарищей, вы с ним знакомились – Опульский, вот уже несколько дней изучает документацию, протоколы собраний, встречается с рабочими, и мы уверены, у него будет очень полное и обоснованное мнение об общественной жизни на стройке.
«Какая машина! – восхищенно подумал Ливнев. – Вроде бы затертые фразы, обтекаемые формулировки, штампы, но он перемалывает бедного Хромова, как мясорубка. Напиши я статью в таких вот выражениях, надо мной будет смеяться вся редакция. А у него... Он, как болванками, колотит Хромова по темечку, и тот даже уворачиваться не успевает».
– Да, скорее всего, я не прав, – поспешил согласиться Хромов. – Может быть, я поступаю не совсем верно, но как человек, которому небезразлично положение дел на стройке, все-таки решил зайти к вам и...
– И правильно сделал! Молодец, Славка! Умница! – выкрикнул Чернухо. – Личные контакты ничто не может заменить. Тюляфтин пришел из магазина не с пустыми руками. Слава богу, ваши лошади хоть водку у него не выхлестали! Мы сейчас пообедаем, вспомним старые добрые времена, а ты расскажешь нам, что тревожит душу твою, что спать тебе, болезному, не дает. Насколько я знаю, ты, Славка, не дурак выпить, а? А может, ты и вообще не дурак, а?
– Мне бы хотелось поговорить не о старых временах, – медленно произнес Хромов, не глядя на Чернухо. – Меня больше интересуют дела настоящие.
– Говорите, пожалуйста! – сказал Тюляфтин, усаживаясь на койку. – Мы вас слушаем.
Хромов помолчал, собираясь с духом, потер ладонями щеки, пытливо глянул в глаза Мезенову, опасливо покосился на Чернухо, замершего у печи с поленом в руке.
– Это не первая моя стройка и, надеюсь, не последняя. Я хочу сказать о строительстве нефтепровода. Как вы знаете, стройка фактически заморожена. Причин много... Тайфун, отсутствие своевременной проектной документации, плохое снабжение...
– Во! – не удержался Чернухо. – Молодец, Славик! Самокритика – первое дело.
– Подожди, Кузьма, что-то ты раскудахтался не ко времени, – пробурчал Хромов. – Самокритика хороша, когда критики маловато. А у нас этого добра хватает. Успевай только поворачиваться.
– И успеваете? – улыбнулся Мезенов.
– Когда как. Так вот... Не знаю, какие выводы сделаны вами, да и не мое это дело... Я здесь работаю два года, и у меня своих выводов предостаточно. Скажу прямо – Панюшкин не подходит для должности, которую занимает. Здесь не подмосковная стройка, здесь нужен человек иного склада... Иного возраста. – Хромов расстегнул пальто, опустил концы шарфа, размотав его с шеи, поосновательней уселся на чью-то койку, поняв, что его слушают. – Скажу честно, я не могу обвинить Панюшкина в неверном, ошибочном или тем более вредном решении. Все, что он делает, правильно. Но это касается только того, что он делает. А делает он недостаточно. Он опытный специалист, он любит дело, для него эта стройка чуть ли не смысл всей его нынешней жизни...
– Мне тоже так показалось, – сказал Мезенов.
– Это так и есть, – добавил Чернухо.
– Да, я, пожалуй, тоже присоединюсь к этому мнению, – значительно проговорил Тюляфтин.
– И тем не менее, – продолжал Хромов, – сроки сорваны, люди разбегаются, трудовая и производственная дисциплина расшатана, моральный уровень... Об этом я и говорить не буду. Кроме вас, здесь работает следователь прокуратуры. Понимаю, в чем-то конкретном обвинить начальника нельзя, но результаты... Они печальны. Да, у нас с Панюшкиным нелады, мы ссоримся, дело доходит до личных оскорблений. Я говорю об этом прямо, чтобы не возникло недоразумений, чтобы мои слова вы не восприняли как сведение личных счетов. – Некоторое время все молчали. Слышно было, как трещат в печи дрова, как скрипнула под кем-то пружина кровати, как тяжело, сипло дышит Хромов. Он чувствовал, что сказал лучшее из всего возможного, ни в чем не обвинив Панюшкина. Поэтому тот не сможет оправдаться. А решать, делать выводы – он на это не имеет прав, это задача Комиссии. Хромов видел легкую растерянность Мезенова, угрюмость Чернухо, настороженность Ливнева, видел, как беспомощно вертит головой Тюляфтин, не зная, как ему быть, что сказать.
– Видите ли, – решил продолжить Хромов. – Мне не хотелось бы обвинять Панюшкина. Он этого не заслуживает. Я уже говорил – он честен и предан делу. Рабочие, водолазы, механики, газосварщики, обслуга, флот, проблемы Поселка – все на нем. Лет десять назад он потянул бы это легко и с радостью. Но сейчас – нет. Выдохся человек. Вся жизнь по стройкам – это не каждый выдержит.
Когда Хромов вышел на крыльцо, красное солнце висело над Материком. Хромов смотрел на светило спокойно, и в его глазах мелькали маленькие красные огоньки.
– Вот такушки, гражданин Толыс, – вслух произнес Хромов и сошел с крыльца. Он шагал, с удовольствием вслушиваясь в скрип снега под ногами, ощущая розовый закатный свет на лице, бодрящий мороз, волнение, которое еще не покинуло его. – Обижать – оно легко, – бормотал себе под нос Хромов. – Обижать каждый может, а если еще и должность позволяет, то тут уж и радость тебе, и наслаждение. Тут уж попить можно вволю кровушки-то чужой! Но ведь обида, она того, о двух концах, обиду можно простить, но забыть нельзя. Вот покайся, к примеру, ты передо мной, прощения попроси, не раз, не два, да при людях, – тогда, глядишь, может быть, и простил бы я тебя. А может, и нет. Есть причина и следствие, есть обида и месть. Да, Толыс, существует такое некрасивое слово, которое вслух трудней произнести, чем мат какой. Если хочешь, Толыс, я кое-что расскажу о мести, тебе не помешает знать это, чтобы ты мог оценить ее, понять, почувствовать.
