— А за неделю найдут? — усомнился Шихин.
— Да, у них это отлажено. Но я к тому времени буду далеко. У меня в запасе и Казань, и Ростов... Генка Ткачев в Усинске... Дмитриев на Сахалин звал. Вот там я смогу задержаться подольше.
— Неужели на Сахалин мотанешь? К Толику?!
— Конечно, нет, — улыбнулся Вовушка. — Но когда они выйдут на меня здесь, вы их направите на Сахалин. А у меня опять передышка.
— А нам не боишься все это выкладывать?
— Нет, не боюсь. Я вру. Называю места, куда наверняка не поеду.
В этом месте Автор почувствовал легкое беспокойство, что-то его насторожило. Он посмотрел под стол, выглянул в окно, сходил на кухню, чего-то выпил, опять сел к машинке. Тревога не проходила. Тогда он перевернул одну страницу назад, вторую, перечитал довольно бестолковый разговор старых друзей. Говоря вроде бы о пустяках, они почему-то раздражались, но давняя дружба обязывала подтрунивать, о серьезных вещах заставляла говорить, ерничая, как бы не придавая значения, будто они знали, что кто-то невидимый и страшно проницательный находится здесь же, и все слышит, видит, делает выводы. Куда деваться, все мы опасаемся невидимого существа, которое судит о нашей с вами почтительности. Пьем водку, трепемся, валяем дурака, а в уме трезво и четко отвечаем на незаданные еще вопросы, очищаемся от невозникших еще подозрений, отвергаем непредъявленные пока еще обвинения и уже сейчас, загодя, торопимся произнести слова, которые потом, когда посадят нас на табуретку и направят свет в глаза, докажут наше невежество, слабоумие, запойное состояние и — спасут. Но это так, в уме, а когда свет в глаза — другой разговор... И это мы знаем. И не исключаем. Вот что главное — не исключаем.
Какие беседы иногда случаются! Не далее как вчера один говорит: «Что-то у нас с перестройкой задержка вышла», а второй, не задумываясь ни секунды, отвечает: «Если эту свинину еще немного потушить, то она будет гораздо мягче». «Да, — соглашается первый, — но если мы говорим о торможении, значит, есть люди, которые этим занимаются». Второй тут же режет в том духе, что свинину можно и не отбивать. Первый опять за свое: «Если мы всех оставим на своих постах, то ни черта у нас не получится». А второй убежденно, даже со страстью в голосе криком кричит: «Мать твою так, а лавровый-то лист мы забыли положить!»
А мы толкуем о смелости мышления. Этот второй-то не начальник какой-нибудь, не председатель, не секретарь — так, песни сочиняет и сам их поет под гитару, а голос у него до того сильный, мужественный и дерзкий, что просто ужас. И Автору открылось — сочинитель давно чувствует себя на жесткой табуретке, и не свет рампы бьет ему в глаза, нет, он видит слепящий свет настольной лампы, и не крики «браво» звучат у него в ушах, он слышит совсем другие крики, и не может забыть о них ни на минуту. Даже во время дружеской попойки щурит глаза от яркого света и отвечает, отвечает на незаданные еще вопросы...
О чем это мы?
Да, Автор почувствовал необъяснимую тревогу и на одной из предыдущих страниц обнаружил причину. Беспокойство его вызвали слова Шихина: «Я убит. Только еще не упал». Рискованные слова. Их надо обосновать, слишком они необычны, чтобы можно было их вот так походя бросить и пойти дальше. Да и слишком красивые они какие-то, вам не показалось? Шихин так не выражается, он все упрощает, словно опасаясь, как бы не подумали, что он слишком всерьез относится к себе.
Подумал-подумал Автор и решил все оставить как есть.
Уж если у Шихина сорвались эти слова с языка, значит, так надо. У нас тоже иногда выскакивают слова — злые и вежливые, трепетные и искренние... Мы потом, конечно, страдаем и маемся, но ведь сказанного не вернешь. Случается так, душевно кому-то посочувствуешь, такие утешения подвернутся, так проникнешься чьей-то бедой, что потом от стыда и неловкости хоть сквозь землю проваливайся. Будто выдал себя в чем-то непристойном. Пусть и у Шихина сорвутся такие слова, пусть. А то взяли манеру — всему найди объяснение, всему найди обоснование... В жизни так не бывает. В жизни такая сумятица и бестолковщина, что иногда диву даешься, как только умудряемся сквозь будни продираться, дом находить, своих узнавать.
И еще... Слова могут сорваться случайно, но сами по себе они случайными быть не могут, за ними всегда что-то стоит, за ними наша жизнь, о которой никто ни черта не знает, о сущности которой мы можем только догадываться.
И потом — разве не бываем мы убиты, когда рушатся наши надежды, когда любовь на наших глазах превращается в что-то другое, хотя и очень на нее похожее, когда друг, вроде того же Васьки-стукача, пишет донос и самые заветные твои слова излагает пером усердным и озабоченным? А ничего, живем, посвистываем.
— А тебе не кажется, что бороться за правое дело с помощью подметных писем... мм... не совсем пристойно? — спросил Ошеверов. — Только не подумай, что я тебя осуждаю, нет, как я могу осуждать... Мне просто интересно.
— Нет, не кажется. Когда борешься, все средства хороши, если они, конечно, не обесценивают цель, — Вовушка впервые в упор посмотрел на Ошеверова. — Не знаю, приходилось ли тебе с кем-нибудь или с чем-нибудь схватываться всерьез... Кроме кривоногого майора, — это был удар под дых, однако Ошеверов сам напросился. — Но если тебя интересуют мои нравственные устои, могу сказать... Будь возможность запустить в него кирпичом, не рискуя при этом собственной головой, я бы...
— Зная, что у него жена, дети?
— Да. Зная, что у него больная жена, глупые дети, голодные внуки, убогие племянники, я бы опустил на его череп кирпич, булыжник, обрезок трубы... У нас повысили пенсии сиротам, многодетным матерям, инвалидам с детства — дурным, кривым, неудачно родившимся... Не помрут. Выживут. Выбор оружия диктуют условия. Я не могу выступить против него открыто — мне попросту сломают хребет.
— В прямом смысле слова? — уточнил Шихин.
— И в прямом ломали, — ответил Вовушка, улыбаясь, но на этот раз не было в его улыбке стеснительности, просьбы простить за невежество. Так улыбается хирург во время операции, водитель на крутом вираже, дрессировщик, уламывающий строптивого тигра.
— Но письмо можно и подписать.
— Подписанное письмо — это мнение одного человека, со своими недостатками, расчетами, может быть, даже корыстными. Анонимка как бы свыше. Ее автор неизвестен и потому неуязвим. У нас ведь как принято — чуть человек высунется, подставится, чуть из траншеи приподнимется, сразу по нему огонь. Кто такой? Чем дышит? С кем живет? И никого не волнует — о чем, собственно, он написал, что растревожило душу его, что смутило разум его... Анонимка сильнее, — повторил Вовушка. — У анонимки есть важное преимущество — она бьет человека в самое уязвимое место, даже в то, о котором не знаешь. Я, к примеру, пишу, что этот человек ворует, но начальник, получивший анонимку, прекрасно знает, что моя жертва еще и блудит, подделывает подписи, берет взятки, носит чужие ордена, слушает но ночам зарубежные голоса, а нашим родным голосам доверяет не слишком... То есть анонимка — это самонаводящаяся ракета с разделяющимися боеголовками.
