Потом ему сообщили из городского суда, что какой-то истец, измордованный жизнью, безденежьем, полной беспросветностью, услышав решение судьи, набросился на нее и свалил двумя ударами дубинки, замаскированной под зонтик. А когда его попытались оттащить, выхватил из сумки канистру с бензином, облил лежащую в беспамятстве судью, облил самого себя, выхватил зажигалку и только этим заставил отшатнуться перетрусивших доброхотов. Что делать, бедолагу перехитрили — затеяли долгие переговоры, пообещали изменить судебное решение, а тем временем вызвали снайпера, который и снес у мужика полчерепа, когда тот уже начал на что-то надеяться в своей жизни...
Подумав и посмотрев некоторое время в окно, Касьянин написал заголовок.
«Чем так жить, лучше сразу...» Потом еще подумал и, зачеркнув первый заголовок, написал второй. «Пусть все горит синим пламенем!»
В это утро Касьянину везло — ему удалось раскопать случай, когда у молодой мамаши украли ребеночка прямо из коляски, а она, не выдержав, выбросилась с двенадцатого этажа. Потом где-то поймали маньяка, который насиловал первоклашек в лифте. Эту заметку он назвал, как это было принято в его газете, с милой такой смешинкой: «Настоящие мужчины предпочитают косички с бантиками».
К двенадцати Касьянин положил перед редактором материал для криминального раздела. Пока Осоргин читал, Касьянин сел в сторонке в затертое кресло, закинул ногу на ногу и уставился в залитое солнцем окно.
— Кошмар! — воскликнул редактор, прочитав заметки и отшатнувшись на спинку стула. — В каком мире мы живем!
— В прекрасном и яростном мире.
— Мне кажется, что в нем больше ярости, чем всего остального. А?
— Ты прочитал заметку о своем сотруднике, о некоем Касьянине?
— Да, — Осоргин помолчал. — Должен тебе сказать... Она вызывает у меня сомнения... Ты настаиваешь на том, чтобы мы оповестили столицу о твоих ночных злоключениях?
— Не то чтобы настаиваю, — вздохнул Касьянин. — Мне показалось, что...
Может быть, она остановит этих ребят, как ты думаешь?
— Или озлобит еще больше?
— Решай сам. Я высказал свои соображения. Речь не о моем тщеславии, не о жажде славы, речь идет о вещах простых и суровых.
— Подумаю, Илья. Подумаю.
— И еще... Я линяю.
— Не понял?
— Мне нужно срочно сматываться из города. Сегодня утром я отправил семью в другое государство.
— Куда? — Утренним поездом.
— Я спрашиваю — куда?
— Взял два купейных билета, посадил, и они поехали. И Марина, и Степан.
Завтра к утру доберутся.
— Не хочешь говорить, куда отправил? — Деньги нужны. Сегодняшним вечерним поездом я уезжаю следом за ними.
— Надолго?
— Месяц, два, три... Как получится. Есть человек, который скажет мне, когда можно возвращаться.
— Хочешь уволиться?
— Нет, я вернусь в любом случае. Невзирая ни на что.
— Почему они охотятся за тобой?
— Евладов считает, что я... В общем, у них погиб один боевик, и он уверен, что в этом моя вина. Я писал об этом случае, все произошло на пустыре у нашего дома...
— На вашем пустыре было уже два трупа, правильно?
— Если не уеду, будет третий, — сказал Касьянин.
— Денег нет.
— Совсем?
— Достану к завтрашнему дню. Примерно к середине дня, не раньше.
— Сколько?
— Десять миллионов хватит? — Вполне.
— Пережди где-нибудь сутки... Можешь у меня... Как я понимаю, домой тебе возвращаться нельзя?
— Нежелательно.
— Я дам заметку о том, как стреляли в твою дверь... Может быть, это и в самом деле его остановит. Этот Евладов... Он как мужик — осторожный, хамовитый, беспределыцик?
— Всего понемногу, — Касьянин полез в карман и вытащил сложенный вчетверо предвыборный плакат Евладрва. — Почитай, это все о нем. В мэры мужик собрался.
Редактор осторожно, даже с опаской взял плакатик, долго вчитывался в текст, всматривался в портрет Евладова.
— Значит, и до этих времен дожили... — произнес он наконец. — Знаешь, что сказал наш всенародно-избранный? Он же из Японии вернулся... Как пообщаюсь, говорит, с японцами, так сразу чувствую, что становлюсь умнее.
— Ему бы там подзадержаться, в Японии-то, а? — спросил Касьянин. — Глядишь, и польза была бы.
— Видишь ли, они сейчас с ихним премьером встретились без галстуков, в дружеской обстановке. Осенью договорились пообщаться без пиджаков, а весной уже и без штанов. Чтобы лучше друг друга чувствовать.
— А с Клинтоном? Тоже без штанов?
— С тем опасно, это же половой бандит, по привычке потребует от нашего...
Ну сам, понимаешь, орального секса потребует, он ведь большой любитель орального. От всех требует. И никто не отказывал. А нашему куда деваться? Сделает. Постарается.
Деньги на кону, — редактор развел руками. — Кстати, о деньгах... Значит, завтра — это твердо?
— Илья! — строго сказал редактор.
— Понял. Молчу. — Касьянин встал и, покорно склонив голову, прижал ладони к груди, прося прощения за настырность и недоверчивость.
— Надо ведь кому-то отдел передать, — Осоргин тоже встал. — Телефоны, контакты, связи... Люди приходят и уходят, а криминальный отдел остается.
— Я не ухожу, — уточнил Касьянин.
— К слову сказал! Понял?! К слову! Я и не отпускаю тебя! Какие-то вы все нервные, озабоченные!
— Когда начнут в твою дверь стрелять, интересно, в какое состояние ты впадешь?
— С тобой посоветуюсь! — рассмеялся редактор. — Ты к тому времени опытным будешь, прожженным, матерым!
— И даже простреленным в некоторых местах, — без улыбки закончил Касьянин.
— А отдел... Брыкину передам, пусть возится. И это... Отпуск, заявление... Это же надо все оформить...
— Оставь заявление секретарше, остальное сделаю сам, — Осоргин вышел из-за стола, пожал руку Касьянину и проникновенно посмотрел в глаза. — Держись, старик. Жизнь, она... Сам знаешь, как тельняшка... То черная полоса, то белая.
— А я по этой тельняшке вроде как вошь поганая ползу, да? — спросил Касьянин и опять не нашел в себе сил улыбнуться.
— Держись, старик, — повторил редактор, и Касьянин понял, что Осоргин благодарен ему за то, что отказался ночевать у него, за то, что уходит, как больной пес, подыхать куда-то на сторону, не заставляет редакцию волноваться и ожидать бандитского налета, после которого трупов может оказаться куда больше, чем на пустыре. В поведении Касьянина можно увидеть даже великодушие — он избавляет всех от тягот.
