Он вспомнил, что и вчера не разговаривал с Зайцевым, а несколько дней назад, когда удалось поймать друга по телефону, голос у того был какой-то нервный, нетерпеливый, Зайцев отвечал невпопад, если не сказать с раздражением. Пожалуй, все-таки с раздражением, подумал Ксенофонтов, чтобы ощутить обиду сильнее.
Почему-то вспомнилась девушка, которая не пришла к нему на свидание в позапрошлом году, более того, вышла замуж за алкоголика, любит его поныне, а на Ксенофонтова при встрече смотрит без всякого сожаления. Обидно. Вспомнилась двойка, которую с непонятным наслаждением влепила ему учительница математики лет пятнадцать назад. Она случайно услышала, как он сказал приятелю, что не сделал урока, и вызвала его к доске. Ксенофонтову до сих пор было горько, потому что учительница вызвала его лишь для того, чтобы уличить в незнании. Теперь-то он понимал, что поступила она в полном противоречии с учением знаменитого педагога Сухомли некого.
– Так, – протянул вслух Ксенофонтов, складывая газету. – Вот, оказывается, какие мы… Лучшие друзья таятся и не могут сказать душевное слово. Да, мы готовы признаться в суевериях и невежестве, дескать, дурного глаза боимся, нечистой силы остерегаемся и потому молчим. На самом деле – своих же друзей опасаемся. Не брякнуть бы лишнего, чтобы не выдали тайну твою заветную, надежду трепетную, не пустили бы по миру твои сомнения, мысли твои крамольные, страхи ночные. А то, глядишь, выводы кто нехорошие сделает, вопрос задаст строгим голосом. И нечего тебе будет ответить, нечем оправдаться, поскольку вопрос-то задается не для того, чтоб ты отвечал на него, а чтоб осознал свою зловредность и приготовился к испытаниям. Да и наши страхи сделались настолько привычными, что не видим мы в них безнравственности, а свою осторожную замкнутость объясняем мужественной сдержанностью, и даже готовы восхититься собой и преклониться перед собственным обликом. А вот обменяться с другом услышанным, понятым, тем, что озарило тебя, – кажется противоправным, будто не друг перед тобой сидит, которого знаешь с детского сада, а матерый шпионище с ампулой цианистого калия, вшитой в воротник, враг с бесшумным пистолетом за поясом и тайным номером, выколотым под мышкой и заросшим там густыми зловонными волосами… – продолжал расковыривать в себе обиду Ксенофонтов. – А если и появляются друзья, то только для того, чтобы убить время, убить здоровье, посмеяться над анекдотом о несчастном муже, вернувшемся из командировки совершенно некстати, да похлопать друг друга по оплывающим плечам…
Обида все глубже просачивалась в душу Ксенофонтова, и он даже вздрогнул, когда неожиданно громко прозвенел телефонный звонок.
– Да! – сказал он недовольно, поскольку ценил свои обиды и расставался с ними неохотно.
– Привет. Ты меня искал?
– Зайцев?! – счастливо воскликнул Ксенофонтов и мгновенно забыл о том, как горько ему живется. – Ну, старик, я уже начал беспокоиться! Может, думаю, тебя насквозь прострелили, может, думаю, в жизненно важных местах…
– Пока не продырявили, но до полного отощания довели.
– Все понял! Встречаемся через десять минут в вареничной!
– Не возражаю! – сказал Зайцев и бросил трубку.
Это Ксенофонтов увидел четко – следователь не положил, а именно бросил трубку, кому-то на ходу махнул рукой, посмотрел на часы и выскочил в дверь. Иначе он не поспел бы за десять минут в вареничную.
«А все-таки друзья остаются друзьями, несмотря на жестокие жизненные неурядицы, обиды и недоразумения, – успокоенно подумал Ксенофонтов. – И ни слава их не может разлучить, – он взглянул на свой очерк, – ни самые опасные преступления».
В вареничной стоял влажный и горячий запах распаренного творога, картофельного пюре, вареного теста. Озабоченные посетители шарили глазами в поисках свободного места за алюминиевыми столиками с голубым пластмассовым верхом, бегали в моечную за вилками и ложками, ополаскивали стаканы у рукомойника. Распаренные, как вареники, женщины недовольно покрикивали на них из кухни, поддавали ногами какие-то тряпки, а оробевшие посетители отворачивались, стараясь не видеть ни самих женщин, ни масляного пола, ни сумрачных внутренностей вареничной.
Ксенофонтову до прихода Зайцева не без труда удалось взять две порции вареников, четыре компота и занять места у наглухо заколоченного и задернутого сероватыми гардинами окна. Маленький худощавый Зайцев быстро протискивался между столиками, сел перед Ксенофонтовым, шумно вздохнул.
– Кажется, впервые за трое суток поем горячего!
– Это хорошо, – кивнул Ксенофонтов. – Горячее полезно для здоровья.
– Полезно! – хмыкнул Зайцев. – Тут бы выжить.
– Теперь выживешь. Только это… Жевать надо старательно. Не заглатывай пищу, как кондор. Ты вот не читаешь нашу газету, а напрасно.
Недавно мы напечатали заметку о том, что кондоров осталось на земле совсем немного. Вымирают. Полагаю, это оттого, что пищу заглатывают, не прожевывая.
– Обязательно учту, – проговорил Зайцев с набитым ртом. – А газету твою я иногда просматриваю. Сегодня вот про хорошего человека Апыхтина прочитал…
– Да? И как?
– Очень трогательно. Не скажу, чтобы прослезился, но прочел с большим интересом. Этот твой машинист…
– Таксист, – отрешенно поправил Ксенофонтов.
– Ах да! Извини. Я со своими хлопотами… Но о них не будем!
– Тайна?
– Служебная! – Зайцев значительно поднял вверх указательный палец. – Но ничего нового, поверь. Старо как мир. Кровавая история. Но это не для разговора за варениками.
– Преступника задержали?
– Даже двух, – сокрушенно ответил Зайцев. – Убивал один, а задержаны двое.
– С перевыполнением идешь, – одобрил Ксенофонтов. – На двести процентов. В ударники выбьешься, женишься, на свадьбу пригласишь, я надену свой новый костюм, познакомлюсь с подругой твоей жены… Растешь, старик. Это хорошо.
Ничего хорошего. Знаешь, что сказал Петр Первый? Лучше десять виновных освободить, нежели одного невиновного к смерти приговорить.
– Значит, один из задержанных невиновен? – ужаснулся Ксенофонтов.
– Совершенно верно.
– Это ты зря. Невиновного нужно отпустить. Слышишь? А то могут быть неприятности.
– Эх, Ксенофонтов! Всего два дня я потратил на то, чтобы раскрыть преступление, провести экспертизы, очные ставки, собрать доказательства и наконец выйти на двоих. Убил один из них, это я выяснил, да они и сами не отрицают. И все за два дня. Но вот уже три дня я пытаюсь узнать – кто же из них убийца? Кто из этих двоих?
– А знаешь, – Ксенофонтов вымакал последним вареником остатки сметаны и отправил его в рот, – где-то я читал, что преступника можно установить по внешнему виду. Да, да, не удивляйся. Слушай внимательно… Значит, так, прежде всего у них свирепый взгляд. Кроме того, низкий лоб, длинные, почти до коленей руки. И чтобы не забыть – волосатость. Старик, у них потрясающая волосатость. И на груди, и… и в других местах тоже. Точно. Опять же выражаются они того… Сам понимаешь, не очень культурно. Словарный запас у них своеобразный, страдает словарный запас… И если оба кандидата в преступники перед тобой, чего проще – выбирай!
