– Поздравляю.
– Спасибо, только меня уж все, кому надо, поздравили. – Женщина вытерла рукой мокрое лицо, сдвинула под платок волосы, оглянулась на зонтик, словно хотела убедиться, что он на месте, что не прихватил его кто-нибудь мимоходом. – Вот! – Она покопалась в сумке и положила перед следователем подмокший с угла, смятый клочок бумаги. – Комнату после похорон подметала и нашла.
Зайцеву ничего не оставалось, как сесть за стол, взять письмо. Видно, перечитывали его много раз – бумага была замусолена, на изгибах светилась насквозь, но машинописный текст читался легко. «Слушай ты, старый хмырь! – начиналось письмо. Зайцев с интересом прочитал до конца. – Неужели не доходит, что все вокруг не дождутся, пока ты сдохнешь? Соседи ждут комнату, проклиная твою живучесть; дочка зарится на машину… сослуживцы, которым ты…»
– Орудие преступления, – пояснила женщина.
– Да? Это очень интересно. – Зайцев незаметно покосился в окно, заметив, что к стеклу прилип кленовый лист. Лист медленно сполз по мокрому стеклу, коснулся деревянной рамы и остановился.
У него сердечный приступ случился как раз в тот день, когда пришло это письмо. Вот письмо. Здесь указана дата. Почтальон приходит в два часа. А приступ начался в три. Костров сидел дома. Я сама принесла ему письмо. «Скорая помощь» приехала в начале четвертого. Все можно уточнить – у них в журнале есть запись. Вы не сомневайтесь, я уже позвонила, проверила.
С зонтика, оставленного в углу, стекала вода, сумка тоже была мокрая. Мужской пиджак с тяжелыми плечиками промок насквозь – в очереди, видно, стояла.
– Дождь, – как-то отрешенно проговорил Зайцев.
– Осень, куда деваться, – вздохнула женщина, и Зайцев увидел, что у нее открытое лицо, что она торопится, увидел, что у нее невелика зарплата. С не меньшей уверенностью он мог бы добавить, что у нее неустроенные дети, а от мужа больше беспокойства, чем радости.
– Вы хотите сказать… – начал было Зайцев, но женщина перебила его:
– Одни убивают ножом, другие топором, случается, что и утюг в дело идет. А здесь бумажкой! Знали, на что шли, – ведь не первый сердечный приступ у старика. Третий.
Зайцев еще раз пробежал анонимку, помолчал, вслушиваясь в жестяной перезвон капель.
– Мне кажется, вы все придумали. Так не бывает.
– А как бывает? – напористо спросила женщина.
– По-разному… Но чтобы бумажкой… Это же ни в какие ворота!
Как хотите! Моя совесть чиста! – Женщина поднялась и направилась к зонтику. – А вы о своей сами заботьтесь.
– Хорошо! – согласился Зайцев. – Давайте составлять протокол. Кто вы, что вы, откуда?
Через час Зайцев, согнувшись под дождем, быстро шагал по блестящим булыжникам к ближайшей вареничной. Ростом следователь был невелик, худощав и, пересекая дорогу, сам того не замечая, переходил на бег. Он торопился, поскольку всегда обедал со своим другом Ксенофонтовым – журналистом из местной газеты. Вбежав в маленький зал, наполненный паром, запахом творога и картофельного пюре, Зайцев увидел, что Ксенофонтов уже сидит в углу, а перед ним стоят две тарелки с варениками и темная бутылка. Приятель задумчиво прихлебывал пиво из граненого стакана, и светлая пена соблазнительно висела на его рыжеватых усах.
– Опять кого-то ловил?
– Меня поймали. Поймала меня одна тетя. – Зайцев придвинул к себе тарелку, взял перекрученную алюминиевую вилку.
– Сколько лет тете? – спросил Ксенофонтов. – Красивая?
– Даже не заметил. Ты вот что скажи, можно человека убить анонимкой?
Запросто, – кивнул Ксенофонтов. – В два счета. Видишь ли, анонимка хороша тем, что, не оставляя следов, поражает человека в самое уязвимое место. Кроме того, она позволяет привлечь к делу целые коллективы учреждений, организаций, предприятий! Здесь такой простор, такой простор! Встречал ли ты хоть завалящего начальника, который, получив анонимку, удержался от желания привлечь, распечь, упечь? Я не встречал. – Ксенофонтов отхлебнул пива. – Хочешь на кого-то написать?
– Уже написали.
– И что же?
– Все в порядке. Убили.
– Вот видишь… Ножом опасно, автомобильная авария чаще ломает руки-ноги, алкоголь… – Ксенофонтов задумчиво посмотрел на пустую бутылку, – печень разрушает, личность может разрушить, семью… А вот анонимка сама выбирает уязвимое место. Слабое сердце? Бьет в сердце. Если слаб на голову – она бьет по темечку. Твоя слабость женщина? Анонимка и здесь настигает. Ну ладно, об этом можно говорить до закрытия вареничной. Что твоя тетя?
– Убили, говорит, соседа анонимкой. Доказательств нет, следов никаких, подозрений тоже нет… Ты бы видел эту анонимку. Затертый клочок бумаги. Ее прочитала не одна сотня людей.
Ксенофонтов отодвинул бутылку, подперев щеку так, что один его ус показывал около двух часов дня, а второй примерно восемь часов вечера. Он долго рассматривал лицо следователя, пока наконец не спросил:
– Ты сегодня брился?
– Я вечером бреюсь.
– Напрасно. Вечером бреются для жены, а утром для начальства. Второе важнее.
– Учту.
– Если найдешь этого типа, я дам заметку в газете. Мне пора, старик. Нужно дать двести строк о продовольственной программе. Это очень серьезно, тебе не понять. Пока. Загляни ко мне вечерком, а?
После обеда Зайцев направился к прокурору. Как человек, постоянно живущий в жестких условиях подчиненности, он знал, что с начальством необходимо советоваться, показываться ему на глаза и время от времени сверять свои мысли, правильность поступков и устремлений.
Зайцев потоптался в приемной, повесил на вешалку отяжелевший от дождя плащ, расчесал намокшие волосы, посмотрел на себя в зеркало и разочарованно отвернулся. Видимо, внутри у него было все куда достойнее и возвышеннее, нежели снаружи. Он с огорчением отметил размокшие туфли, потерявшие форму брюки, вздохнул и направился к двери.
Прокурор, слушая его, кивал, поддакивал, сочувственно качал головой и… подписывал важные бумаги. За каждой стоял человек, его прошлое, будущее, и прокурорская подпись превращала бумагу в неумолимое орудие судьбы.
– Все понял, – сказал прокурор, откладывая ручку. – Допустим, ты установишь анонимщика. Дальше?
– Как дальше? Уголовное дело. Суд. Возмездие во славу закона.
На каком основании? Как ты докажешь, что смерть наступила именно от анонимки, а не по другой причине? – Прокурор повертел в пальцах высохший уже и ставший каким-то корявым листок, посмотрел его на свет, даже понюхал. И бросил на приставной столик, за которым сидел Зайцев. – А может, твой Костров вспомнил свою первую любовь, и это так всколыхнуло его душу, что случился инфаркт? А может, его продавец в магазине матом обложил?
– Отказаться? – Зайцеву стало почему-то жаль сдавать анонимку в архив.
