— Видали? — спросил он, торжествующе потрясая пистолетом над головой. — Видали, кто с вами сюда просочился?
Разноязычная толпа молчала подавленно и оцепенело. Прошло еще какое-то время, пока все трубы, оснащенные просветленной оптикой, повернулись к умирающему и застрекотали, зажужжали, торопясь ухватить зрелище во всей его красе, чтобы потешить кровавыми кадрами истосковавшуюся по новостям планету.
А Пыёлдин подошел к двери, выглянул в коридор и, увидев у окна скучающего Посибеева, поманил его пальцем. Тот охотно, трусцой подбежал к Пыёлдину, сразу сообразив, в чем дело, — он слышал автоматную очередь.
— У нас тут помехи возникли, — проговорил Пыёлдин извиняющимся тоном. — Человек в углу колотится и мешает работать… Разговаривать не дает, отвлекает…
— Понял, — кивнул Посибеев.
— Внизу уже, наверно, заждались, давно гостинцев не получали.
— Понял, — повторил Посибеев и, боком мимо Пыёлдина протиснувшись в кабинет, насупленно прошел по проходу между стульями. Перед ним расступались. Рукава Посибеева были подвернуты, широкая массивная спина ссутулена, длинные руки свисали вперед — он уже заранее готовился к исполнению скорбных своих обязанностей. Вид вздрагивающего тела нисколько его не смутил. Ухватив труп за лодыжку, он молча поволок его по проходу, между телекамерами, мимо жмущихся к стенам бледных корреспондентов. Ткнув задом дверь, он открыл ее и выволок тело в коридор.
В окно ярко и беспощадно било полуденное солнце. Из этих слепящих лучей и свалился сверху, с какого-то там заоблачного этажа труп, у которого вместо головы была такая неприятная, такая некрасивая каша, что у нормальных людей не вызывала ничего, кроме содрогания и отвращения.
— Кто это был? — спросил Пыёлдин, обращаясь к корреспондентам. Он уселся между Цернцицем и Анжеликой и требовательно посмотрел в зал.
Как выяснилось, никто погибшего не знал.
— Вот видите… А я мог и промахнуться.
— Не мог, — как бы про себя негромко проговорил Цернциц.
Произошло нечто странное — кошмарное зрелище, которое корреспонденты подробно, вплоть до обтянутого тесноватыми штанами посибеевского зада, засняли на пленку, ни на кого не произвело большого впечатления. Если кто и был опечален происшедшим, то только те, кого забрызгало горячей непутевой кровью тайного агента. Гораздо больше все были раздражены этой помехой, не позволившей своевременно начать пресс-конференцию, — в редакциях ждали сообщений из захваченного террористами Дома.
Цернциц взял на себя роль распорядителя, и если кто желал о чем-то спросить господина террориста, то именно к Цернцицу тянулась его умоляющая рука, а тот великодушно кивал, позволяя подняться с места и задать вопрос.
— Ваша цель? — с заметной истеричностью выкрикнул долговязый корреспондент. — Зачем вы захватили все эти банки?
— Для куражу, — улыбнулся Пыёлдин.
— Простите? Не понял?
— Кураж, — повторил Пыёлдин, посерьезнев. — Слово такое.
— Он не знает, что это такое, — негромко проговорил Цернциц. — Ни куражу не знает, ни слова такого. Ничего ты ему не объяснишь. Произнеси слово «деньги» — он сразу все поймет, зауважает тебя и напишет что-нибудь приятное.
— Деньги, — послушно сказал Пыёлдин.
— Сколько? — раздалось сразу несколько обрадованных голосов. — Сколько вы хотите денег?
— Миллион долларов.
— На всех?
— На каждого.
— А сколько вас?
— Двенадцать… Было.
— У вас потери? — задохнулся от восторга корреспондент от Билла-Шмилла, который всегда радовался потерям, где бы они ни случались.
— У нас нет потерь, — поправил Пыёлдин раздраженно. — У нас прибавление. Нас стало больше. И становится больше с каждым часом.
— Вы плодитесь? — тонко улыбнулся билл-шмилловец.
— Плодятся крысы! — сорвался Пыёлдин. — А у нас появляются единомышленники среди заложников. И они готовы отстаивать наше дело с оружием в руках.
— И много их?
— Ванька, — повернулся Пыёлдин к Цернцицу. — Сколько в нашей добровольной дружине? Сколько заложников готовы вступить в борьбу и погибнуть на наших баррикадах?
— Что-то уже около сотни.
— Сто человек? — ужаснулась толпа корреспондентов.
— На этот час, — уточнил Пыёлдин. — К вечеру их будет гораздо больше.
— И вы намерены их вооружить?
— Конечно.
— И вы не опасаетесь, что оружие может быть повернуто против вас?
— Это надежные люди, до конца преданные нам и всегда готовые вступить в бой.
— Как же вам удалось так быстро из заложников сделать террористов?
— А мы ничего с ними и не делали, — усмехнулся Пыёлдин. — В этом не было надобности.
— Как вас понимать? — продолжал допытываться настырный посланник Билла-Шмилла.
— Сядь, Каша, я ему отвечу, — поднялся Цернциц. — Не было никакой надобности что-либо предпринимать по отношению к заложникам, чтобы сделать из них террористов. Достаточно было того, что они пожили здесь несколько суток. И их жизненные убеждения изменились.
— С вашего позволения, я вам не верю.
— Могу поспорить на любую сумму, — усмехнулся Цернциц. — Если вы останетесь здесь на три дня, то на четвертый потребуете автомат, чтобы стать у окна и стрелять по штурмующим, когда таковые появятся.
— Ни за что!
— Спорим? — Цернциц протянул руку в зал. — Ваше состояние, наверно, не меньше миллиона. За три дня вы его удвоите, если, конечно, выиграете спор.
— Вы мне это гарантируете?
— Я обещаю вам одно… Если через три дня вы не присоединитесь к террористам, выплачу миллион.
— Я должен подумать.
— Думайте… Люди думают, что-нибудь придумают, а вы начнете думать, из раздумий не выходите.
— Вы хотите меня обидеть?
— На фига ты кому нужен со своими обидами! — не выдержал Пыёлдин. — Шутка это была. Шутка.
— Вы хотите сказать…
— Заткнись. Вопросы у кого-нибудь есть?
— Не могли бы вы показать хотя бы одного заложника, который стал террористом?
— Анжелика, встань. Он хочет на тебя посмотреть.
Анжелика поднялась, горделивым движением откинула назад прекрасные свои волосы с золотистым оттенком и спокойно посмотрела в глаза сотне объективов. Потрясенная журналистская братия подавленно молчала, пауза затягивалась, и только бездушная техника продолжала свое дело, наматывая на валики сотни метров пленки с изображением Анжелики. Когда она улыбнулась, то корреспонденты, которые к этому моменту успели сбросить колдовское очарование красавицы, снова впали в оцепенение. Со спокойствием и величавостью красоток Боттичелли, Анжелика сняла с Пыёлдина автомат и повесила его себе на грудь.
