– Вроде настоящая, – на всякий случай с сомнением проговорил Пафнутьев.
– Пей, милок, на здоровье, пей, не боись, – пробормотала старушка.
– Сколько говоришь? Две тысячи?
– Господь с тобой! Три! Сама брала за две с половиной. Не веришь, спроси кого угодно, – и она махнула вдоль бесконечного ряда таких же старушек, стариков, молодых мордатых парней, принарядившихся молодок, которые к вечеру выстроились с ботинками и помадами, с кефиром и батонами хлеба, с халатами и будильниками... Страна семимильными шагами победно двигалась к рынку. И по всей стране выстроились такие вот длинные унылые ряды людей, которые вынесли все, что есть в доме, надеясь продать и купить поесть...
– Ну что ж, три так три. – Пафнутьев вручил бабуле три бумажки и, уходя, успел заметить, как дала она кому-то неприметный знак, – давай, дескать, неси еще одну бутылку.
Присмотрев в киоске литровый пакет с соком тоже за три тысячи рублей, Пафнутьев опустил его в отяжелевший портфель и почувствовал себя в полной уверенности. С таким портфелем он мог отправиться в гости к кому угодно, в любой квартире города был бы принят с распростертыми объятиями. Но не нужны ему были объятия всего города, он истосковался по единственным объятиям и последнее время все никак не мог оказаться в них. И что-то подсказывало ему, что если он и дальше будет относиться к работе так же усердно, то наверняка потеряет и эти объятия. Такие мысли приходили к нему и раньше, но как-то не тревожили его. Ну потеряет он Таню, значит, так и нужно, делов-то! Но сегодня воспоминания о ней приобрели какую-то обостренность, взвинченность, и сама вероятность ее ухода заставляла его содрогаться от горя.
И он не стал себя сдерживать. Да и не мог он сегодня себя сдерживать.
Широким, торжественным шагом, с колотящимся сердцем и легким ознобом в ладонях направился Пафнутьев к знакомому переулку. Знал, негодник, знал, на что идет, знал, что не будет ему ни радостной встречи, ни распростертых объятий, но не мог, он попросту не мог ничего с собой поделать. И самое главное – ему больше некуда было идти. Ни Халандовский, ни Овсов для этого вечера не годились. Не было у него ни сил, ни желания на безоглядную пьянку. Душа запросила немного трепетности, хоть немного молчаливого участия.
Это был пятиэтажный дом из силикатного кирпича, с выщербленным асфальтом на подходах ближних и дальних, разросшимся и полувырубленным кустарником, с поломанными и кое-как сколоченными скамейками, с неизменными старухами у подъездов, старухами, которые быстро и безошибочно определяли, кто идет к кому, по какой надобности. Почти одновременно взглянув на Пафнутьева, старушки стыдливо опустили головы, будто заранее увидели весь тот срам, который состоится в квартире на пятом этаже этой бессонной ночью.
Пафнутьев прошел мимо них, печатая шаг, и поднялся по узкой подванивающей котами лестнице на пятый этаж. Не давая себе возможности остановиться, задуматься, посомневаться, он одним шагом пересек площадку и нажал кнопку звонка. Свое побледневшее от волнения лицо он приблизил к самому глазку, чтобы человек, пожелавший взглянуть на него, ничего не увидел, кроме уродливо громадного зрачка. Может еще увидеть его искаженное толстомордое лицо с выпученными глазами. Так и есть – глазок погас. Его рассматривали. Пафнутьев подмигнул, дернув всей щекой, и ощерился не то в оскале, не то в самой что ни на есть очаровательной улыбке.
Щелкнул замок.
Открылась дверь, неторопливо открылась, как бы раздумчиво.
На пороге стояла Таня. Высокая, в длинном синем халате, с каким-то королевским вензелем на отвороте, красивая, взволнованная и слегка разгневанная. Как всегда, причесана, темные волосы обрамляют лицо, губы небольшие, но выступающие, она как бы собралась не то поцеловаться, не то свистнуть. И улыбка. Да, Таня улыбалась даже в гневе. Она не могла не улыбаться, потому что знала – улыбка самое сильное ее место. И только взглянув на нее, Пафнутьев сразу почувствовал – отпустило, стало легче, теперь можно жить дальше, теперь он выдержит.
– Здравствуй, Таня, – сказал Пафнутьев. – Вот и я.
– Не поняла?
– Я говорю, что это я пришел... Мы же договорились встретиться. И вот я здесь.
– Да?
– Я же сказал – до скорой встречи... Ты не возразила, и я это понял как приглашение. Ты даже не представляешь, как я обрадовался, когда ты так многозначительно промолчала в ответ на мои искренние слова... Я сразу подумал, представляешь...
– Если бы ты хоть немного подумал, Паша...
– Я сейчас все расскажу, Таня... Ты будешь визжать от ужаса. – И Пафнутьев легонько-легонько плечиком, плечиком чуть отодвинул женщину в сторону, протиснулся в прихожую, тут же снял с себя мокрый плащ и, не прекращая говорить ни на секунду, начал разуваться. Причем говорил он все громче, все радостнее, не давая возможности Тане ни возмутиться, ни показать на дверь, ни вообще предпринять что-либо. Что делать, Таня была простой и доверчивой женщиной, она преклонялась перед его обязанностями, а если и позволяла себе иногда отозваться о них иронически, то только для того, чтобы его подзадорить. Но сейчас он ставил ее в глупейшее положение, и она попросту не знала, как ей быть. А он не замолкал, он не замолкал ни на секунду. – Как я рад видеть тебя, Таня... Ты просто не представляешь. – Не расшнуровывая, он сковырнул с ног туфли. – А где мои любимые тапочки?
– Ты все перепутал, Паша... Твои любимые тапочки у тебя дома.
– Ты их уже отнесла? – удивился Пафнутьев.
– Здесь никогда не было твоих любимых тапочек. Думаю, что и не будет.
– Ты ошибаешься, Таня. Ты глубоко ошибаешься. Во всем, что касается тапочек, можешь довериться мне.
– Здесь нет твоих тапочек, – повторила Таня.
– Будут, – твердо заверил Пафнутьев, подхватывая свой раздутый портфель и проходя с ним в комнату. – Уж если у тебя бывают гости, которые позволяют себе ходить в моих тапочках... Мы это исправим самым решительным образом. – Он водрузил на стол портфель, довольно бесцеремонно сдвинув в сторону тарелочку с нарезанной колбасой, едва початую бутылку водки, неважной, между прочим, водки, в какой-то зеленой овощной бутылке, с косо пришлепнутой этикеткой, да и алюминиевая пробка, лежавшая тут же, выдавала чрезвычайно низкий уровень водки – покатая, непрожатая прессом, а буквы на пробке крупные, невнятные, еле пропечатанные. Чеченское производство. И только отодвинув водку в сторону, Пафнутьев заметил легкое движение в сторонке. Глянув туда, он увидел, только сейчас увидел, что в комнате находится еще один человек. Коротко взглянув на него, Пафнутьев все понял в доли секунды. Светловолосый, с хорошими уже залысинами, парень пошиба был невысокого, хотя мнение о себе имел неплохое. Были на нем джинсы, видимо, купленные в молодости, джинсовая рубашка навыпуск, несколько поновее, а еще Пафнутьев в коридоре на вешалке заметил влажную кожаную куртку. Следовательно, парень пришел совсем недавно, едва успел водку открыть.
– Простите, – сказал он невольно, но позы не переменил, остался полулежать в кресле, закинув ногу на ногу так, что анатомические особенности его коленок проступали во всех подробностях. – Если я не ошибаюсь...
