— Слушаю вас! — сказал Анцыферов напористо. — Я, честно говоря, вас сразу и не узнал... Богатым будете!
— Откуда, Леонард Леонидович... Обложили меня, со всех сторон обложили. Вздохнуть не дают!
— Кто же это с вами так? — насмешливо спросил Анцыферов.
— А! — Халандовский понимал, что жаловаться на кого-то нельзя, хуже будет. — Представляете, мой магазин на аукцион выставляют! При живом-то директоре, при коллективе...
— Простите! Вы же там все проворовались! Как же с вами еще поступать! Пусть аукцион снимет с вашего заведения грех обмана.
— Леонард Леонидович, — простонал Халандовский, — вы же знаете, что это не так! Вы же знаете! Зачем мне воровать в собственном магазине? Зачем мне кого-то обвешивать, если я сам по доброй своей воле могу установить любую цену на товар? Зачем?
— Вы сделали то, о чем мы договаривались?
— Не берет, — Халандовский развел руками. — Я и так, и эдак... Не новичок, слава Богу, в этом деле, знаю как... Не берет. Какой-то он у вас недоделанный.
— Этого у него не отнимешь, — усмехнулся Анцыферов. — Сколько вы ему предлагали?
— Штуку.
— Маловато по нынешним временам... Поскупились, Аркадий Яковлевич.
— Да нет, чего уж там... Мне ли скупиться... Боялся вспугнуть его хорошей суммой. Прямо сказал — для раскачки даю, в качестве аванса... Я вот что подумал, Леонард Леонидович... Да тот ли это человек? Ну, возьмет, ну, не возьмет... Какая разница? Ведь не сделает ничего!
— Ну, почему... Вы его недооцениваете. Он вполне в силах погасить дело, которое на вас уже заведено.., Обвес, обсчет, обман...
— Погасит! Если вы позволите ему это сделать... Я так понимаю.
— Ну, мы бы с ним уж сговорились как-нибудь, — по лицу Анцыферова промелькнула блудливая улыбка.
— А может быть нам лучше с вами договориться, Леонард Леонидович? Ну, не могу я с ним столковаться... Давайте, не будем впутывать в наши отношения этого Пафнутьева! Все решаете вы, а не он... А за мной, как говорится, не заржавеет, вы это знаете, — Халандовский решил, что более удобного :случая в разговоре не представится и загрохотал, загрохотал своим плащом, вынимая из кармана замусоленный газетный сверток, пересыпанный невидимым порошком, который светится в каких-то там лучах, который уличает и служит доказательством для любого суда. Положив сверток Анцыферову на стол, Халандовский легким движением сдвинул его к середине стола, поближе к прокурору.
Анцыферов молчал, усмешливо глядя на Халандовского. И тот остро поймал момент, все-таки громадный опыт взяткодателя и взяткополучателя помог, выручил его в очередной раз. Он безошибочно понял смысл этой заминки, вроде бы колебания, когда Анцыферов еще не взял сверток, и, может быть, вообще не возьмет при нем, но и не отверг, не швырнул деньги ему в лицо, а только усмехнулся, причем, так неопределенно усмехнулся, что эту его усмешечку можно истолковать как угодно — от откровенно презрительной до искренне благодарной, от снисходительной до заискивающей. Да, и заискивающие улыбки бывают у высокого начальства, когда общаются они с людьми денежными, готовыми к расходам. И эту его улыбочку, усмешечку, ухмылочку усек, распознал Халандовский и тут же сообразил, что ему делать — требовалась дымовая завеса словесной шелухи, которая бы оттянула момент, позволила бы Анцыферову помолчать некоторое время и снять, погасить неловкий момент, который всегда возникает при даче взяток, как бы часто они ни давались. И Халандовский бесстрашно перебил Анцыферова, который тоже хотел погасить неловкую паузу, перебил своими пустыми и жалкими воплями, лживыми стенаниями, подлыми словами, которые при всем при том были совершенно искренними и Анцыферов не мог этой искренности не почувствовать. Что его и погубило в конце концов. Да, искренность не только спасает, она с неменьшим успехом может и погубить.
— Прохожу сейчас мимо своего магазина — сердце щемит, Леонард Леонидович, верите? Щемит сердце, — Халандовский смотрел на прокурора большими глазами и настоящая боль светилась в них. — Ну, сросся я с ним, с этим поганым гастрономом, ну, сроднился! Как дальше жить? Это же по живому резать, Леонард Леонидович!
Анцыферов смотрел на Халандовского с улыбкой, которая все более напоминала соболезнующую. Свертка он не брал, но и не отодвигал от себя, он просто его как бы и не видел.
— Леонард Леонидович! — Халандовский, старый притвора и кривляка, прижал пухлые свои ладони к груди и посмотрел на прокурора таким взглядом, столько беспредельного горя было в его черных с поволокой глазах, что у кого угодно сердце сжалось бы от боли.
— Я все понял, Аркадий Яковлевич, — Анцыферов задумчиво посмотрел в окно, а когда повернулся к Халандовскому, того на месте не оказалось — пятясь, пятясь он уже приближался к двери.
— Я зайду к вам как-нибудь, Леонард Леонидович?
— Загляните, — благосклонно кивнул Анцыферов. — Выясню все, что касается вашего заведения... Сейчас я не готов говорить предметно.
— Спасибо, Леонард Леонидович, — и Халандовский, прогрохотав напоследок пересохшим своим прорезиновым плащом, скрылся за дверью. И услышал, услышал за своей спиной осторожный воровской бумажный Шелест — взял, все-таки взял Анцыферов газетный сверток. Но был он так отвратен, так некрасив и замусолен, что Анцыферов, нарядный, красивый и весь из себя возвышенный, физически не мог положить в стол, в карман этот ужасный сверток. И содрав с него газету, перемазав при этом себе пальцы светящимся порошком, скомкав, и опять осыпав себя порошком, бросил газетный ком в корзину, а плотную пачку пятидесятитысячных купюр опустил в карман пиджака. Впрочем, этого Халандовский утверждать уже не мог, да и не имело никакого значения ни для его судьбы, ни для судьбы прокурора, бросил ли тот деньги в ящик стола, опустил ли их в карман, отнес ли для пущей сохранности в сейф-Все это не имело никакого значения, потому что начиная с этой секунды заработал механизм, запущенный коварным Пафнутьевым.
— Ну что? — жарко прошептал в лицо Халандовскому лысый человек из областной прокуратуры. Не успел Халандовский ответить, как к нему рванулось еще несколько человек и у всех в глазах, в позе, в каждой жилке был все тот же вопрос: «Ну что?»
— Взял, — пробормотал Халандовский.
И одно это коротенькое словцо, словно курок, спустило адскую пружину, сдерживающую всех этих людей, — они бегом рванулись в приемную, причем, с такой неудержимой страстью, словно долгие годы маялись и мечтали только об этом. Перед помутившимся взором Халандовского опять промелькнула физиономия Пафнутьева, потом невнятные лица понятых...
Халандовский не помнил, как оказался в кабинете Анцыферова, но для него это было самым тяжелым испытанием, поскольку открыто предстал перед всеми в роли провокатора и подлеца. Когда он вошел, Анцыферов сидел бледный, с нервно дергающейся усмешечкой на худощавом лице, причем, сидел в стороне от своего стола, поправлял галстук, выбрасывая руку вперед, как полководец, посылающий полки в бой, он смотрел на часы, но не видел ни часов, ни стрелок, потому что тут же снова вскидывал руку, снова взглядывал на сверкающий циферблат.
