— Значит, это был он, — проговорил Пафнутьев. — Протокол хотя бы успели составить?
— Успели, — печально кивнул Шаланда.
— Он его подписал?
— Подписал... Но он взял протокол с собой.
— — Не понял?
— — Когда этот тип уходил, он взял протокол допроса с собой, — пояснил Шаланда, маясь от позорных пояснений.
— Вы не возражали?
— Мы возражали, но он нас не послушал. Я сам сказал ему, чтоб он не трогал бумаг...
— А он?
— А он мне вот сюда, — Шаланда показал на щеку, которая за время их разговора увеличилась вдвое.
— Он сказал как его зовут?
— Сказал... Амон.
— Омон? — удивился Пафнутьев.
— Паша, А! Амон.
— Дальше.
— Как только он увидел наручники... Взрыв. Понял? С ним произошел взрыв. Помню, что он вскочил, вдруг вижу — на капитана, вроде как сам по себе опрокидывается стол, стул летит в окно, но там решетка и он вместе с битым стеклом падает на пол... Потом оказалось, что я все это наблюдаю, лежа вон в том углу... Когда он начал бумаги собирать, я сказал ему, строго так сказал, чтоб он не смел этого делать.
— А он?
— Ногой в скулу, — пожаловался Шаланда. — И унес протокол с собой.
— Хорошо, что он тебя не захватил... А ведь мог.
— На кой я ему?
— Заложником. Как заложник, ты очень даже неплох. Без пищи месяц можешь. Продержаться. На подкожном жиру.
— Обижаешь, Паша.
— Неужели достал? — рассмеялся Пафнутьев.
— Ладно, Паша. Замнем. Как ты думаешь, что он сейчас сделает? Как поступит?
— Ляжет на дно. Постарается выехать... А скорее всего... Завтра утром жди — в сводке происшествий обязательно будет угон машины с тяжкими последствиями для владельца.
— Ты думаешь?
— А ты?
— Ладно, Паша. Остановись. Потоптался по мне и хватит. Побереги силы. Жизнь продолжается. А то, я смотрю, ты был настроен на легкое решение... Позвонил Шаланда — иди, Паша, забирай своего опасного. Ни фига. И тебе попотеть придется. Ишь, какой шустрый! — Шаланда немного оправился от шока, нащупал довод, который, если и не оправдывал полностью, то позволял вести себя с достоинством.
— Ладно, Шаланда... Выздоравливай, — Пафнутьев похлопал майора по плечу. — Все хорошо кончилось. Могло произойти и худшее. Поправятся твои ребята, вспомнят подробности... Теперь он засветился. Вы его видели, узнаете в случае чего... Напиши подробный словесный портрет. Сделаешь?
— Распишу. Уж я его распишу... До родинок под мышкой.
— Родинки, может, и не стоит, а вот все остальное — ты уж поднатужься. Когда поймаю твоего Амона — приглашу. Пойду на нарушение — позволю тебе съездить его по морде. Не откажешься?
— Не откажусь, — ответил Шаланда, сосредоточенно глядя в угол разгромленного кабинета. — Ох, не откажусь, Паша. Всю душу вложу.
* * *
Сысцов сидел под громадной липой, в плетеном кресле, закутавшись в мягкий свитер и расслабленно наблюдал, как медленно и одиноко падают один за другим желтые листья. «Скоро зима, — думал он, — скоро зима...» У ног его, прямо в листьях, стояла открытая бутылка, в руке он держал тонкий стакан с густым красным вином.
С некоторых пор он пил только красные грузинские вина — «Оджелеши», «Мукузани», «Киндзмараули». Этих вин не бывает в продаже, их делают слишком мало для того, чтобы продавать. Не появлялись они в магазинах еще и по той простой причине, что у них не было цены. Люди, разбиравшиеся в винах и имеющие деньги, платили за них столько, сколько запрашивали — тысячу рублей, десять тысяч, сто тысяч рублей за бутылку. Поэтому и продавать их не было смысла, их можно было только дарить. Ящиком такого вина можно было расплатиться за зарубежную поездку, вызволение родственника из тюрьмы, за министерскую должность или приличную квартиру. И люди, которые хотели привлечь на свою сторону Сысцова, знали, что для этого достаточно подарить ящик красного грузинского вина. Никакие испанские, французские, итальянские, греческие вина по качествам своим, по вкусу, запаху и цвету даже близко не могли приблизиться к «Оджелеши» или «Мукузани», не говоря уже о «Киндзмараули». Поэтому эти вина даже сравнивать с лучшими зарубежными, было бы просто нечестно, потому что они являли собой уже нечто другое, нечто более высокое и ни с чем не сравнимое.
Сысцов их и не сравнивал. Грузинские красные вина — единственное, что его интересовало в оставшейся жизни. Все что он делал, к чему стремился и что искренне ценил — это красные грузинские вина. Ради них он наказывал и поощрял, возносил и ниспровергал, ради них, в конце концов, ввязывался в кровавые схватки, рисковал жизнью и благополучием.
Конечно, был и авантюризм натуры, укоренившаяся привычка управлять, была животная жажда властвовать, но если спросить — чего хочет для себя лично, он задумается, поводит в воздухе ладонью с обвисшей кожей и ответит примерно так: «Разве что пару ящиков „Оджелеши“... Ну и, конечно, „Киндзмараули“...»
И улыбнется виновато, словно по оплошности выдал что-то важное о себе, словно раскрылся в чем-то заветном.
Хмель, который давали эти вина, не мог сравниться ни с чем. Водка попросту оглушала и рассчитана была в общем-то на молодой организм и безудержный аппетит. Коньяки из тех же грузинских подвалов, лучшие коньяки мира, сравнивать которые с «Наполеонами», «Мартелями», «Камю» было бы тоже нечестно по отношению к этим зарубежным суррогатам, так вот эти настоящие коньяки тоже не трогали душу Сысцова. Он любил хмель легкий, воздушный, хмель, который можно было поддерживать достаточно долго, сидя в низком плетеном кресле и наблюдая за угасанием природы. И чтобы неяркое солнце пробивалось сквозь редеющую листву липы, и покалывало бы глаза, щеки нежными несильными уколами, и постепенно все легче становилась бы бутылка у его ног, но это бы его нисколько не огорчало, потому что Сысцов знал — в подвале дома стоит ящик точно с такими же бутылками, едва начатый ящик. И достаточно махнуть рукой, как красивая девушка в сером свитере и синих джинсах сбежит по ступенькам его дома и будет у нее в руках тяжелая, только что открытая бутылка божественного «Оджелеши». А на лице у девушки будет улыбка, не осуждающая, нет, упаси Боже, не угодливая или заискивающая, это еще страшнее, у нее будет просто радостная улыбка. Она будет счастлива оттого, что он, Иван Иванович Сысцов, на какое-то время поставил ее на один уровень с «Оджелеши», оттого, что пусть совсем недолго они являли собой одно целое — тяжелая бутылка лучшего в мире вина и радостная красивая девушка с легкой походкой. Да, она искренне радовалась за Сысцова, который чувствует себя настолько хорошо, что душа его, усталая и могучая, мудрая и утомленная, потянулась к ней и ко второй бутылке. Возраст и уходящие, подыстощившиеся силы не позволяли Сысцову дать этой девушке все, что полагалось ее юному, любвеобильному естеству. Но сил, чтобы принять ее ласки, чтобы ответить на них, этих сил у Сысцова было еще достаточно. И красные грузинские вина, девушка в великоватом свитере делали даже эти его годы счастливыми и чувственно наполненными.
