— — Павел Николаевич, ты должен знать... Я видел их в обществе очень влиятельных людей.
— Догадываюсь даже с кем именно... Что же теперь делать? Семь бед — один ответ. Спасибо за прекрасный вечер. Стоимость угощения запиши на этих козлов.
— Нет, Павел Николаевич... Я уж лучше из своего кармана.
— Что тчк?
— Очень опасные ребята. Особенно тот маленький, которого твой друг отделал. Его все боятся. Его даже свои опасаются. Был случай — своего пырнул. У меня такое ощущение, что он самого себя может зарезать от злости.
— Разберемся, — и Пафнутьев пошел помочь Андрею отвести упирающегося Амона в машину. Шаланда со своими ребятами занялись остальными.
Хорошо это или плохо, но, наверное, в жизни каждого человека неизбежно наступает момент, когда новое знакомство уже не приносит ничего нового. Смотришь на человека, слушаешь, всматриваешься в лицо и понимаешь — было. Это уже было. Все уже знакомо настолько, что ты можешь без труда предугадать то, что будет дальше, какой кандибобер выкинет этот человек, в какую пакость скатится, какое великодушие его может невзначай посетить. А он, бедолага, полагает себя единственным в мире, необычным, значительным, непредсказуемым, а он, бедолага, строит глазки, произносит слова, принимает позы, ждет восторга и умиления. И надо ли удивляться, что человек, который по долгу службы ежедневно общается с десятками людей, и не просто общается, а стремится вывернуть их наизнанку, узнать о них самое главное, то, что они и сами от себя скрывают, этот человек уверенно предсказывает нравственные изъяны по форме ногтей, невидимые физические недостатки — по цвету кожи, форме носа, может догадываться о половых устремлениях человека по форме его губ или подбородка...
Да, речь о Пафнутьеве.
Водилась и за ним такая слабость, или вернее будет сказать — сила. Случалось — смотрит Пафнутьев на девушку в троллейбусе, любуется изысканным цветом кожи, чувственными губами, густыми волосами, аристократическим профилем и вдруг понимает — у нее совсем неважные зубы. Чтобы проверить себя, произносил какие-то глупые слова, вынуждая девушку улыбнуться. И с грустью убеждался — все так и есть.
Так вот Пафнутьев...
Глядя на сидящего перед ним Амона, всматриваясь в его сероватое, обтянутое тонкой кожей лицо, на его руки, сцепленные наручниками, встречаясь с ним взглядом, он уже хорошо представлял себе этого человека. Мясник? Да, этот может быть мясником. Сильный, непритязательный, выносливый, хорошо переносит лишения и боль, но совершенно не переносит малейшего оскорбления или пренебрежения. Болезненная гордыня, замешанная на какой-то неполноценности. Да, в нем явственно просматривается изъян, о котором он, возможно, и сам не догадывается. Женщины? Да, скорее всего, у него с женщинами получается далеко не все и далеко не всегда. Но это не физический недостаток, это следствие образа жизни и отношения к женщинам. Он не ждет от них помощи, полагая что брать их можно только силой, только решимостью и мужественностью. И то, что произошло в лифте — болезненное проявление этого комплекса. Скорее всего, происшедшее — это все, на что он был способен, — подумал Пафнутьев. — Иначе все могло кончиться далеко не столь благополучно...
Конечно, он и сам не знает, какие скрыты в нем комплексы, что им движет в том или другом случае. А скажи ему — не поверит, озлобится, впадет в привычную ярость. Это привычная, естественная его реакция на все, чего не понимает, с чем не согласен, что ему попросту недоступно. Девушка, равнодушно прошедшая мимо, вызывает бешенство, человек, оказавшийся сильнее, бросает в злобную дрожь, и Пафнутьев вызывает в нем столь невыносимую ненависть, что Амон не может ее даже скрыть, или не считает нужным скрывать, упиваясь чувством, которое затопило сейчас все его существо. И Дубовик, со своим проникновенным голосом, с налитым неукротимой жизненной силой носом, со своей милой гнусавинкой, вызывает в нем настолько явное неприятие, что Амон даже отворачивается, чтобы не видеть этого человека, чтобы, по возможности, даже не слышать его.
Допрос вел Дубовик, а Пафнутьев, как начальник отдела, человек, принимавший участие в задержании, сидел в сторонке и, закинув ногу на ногу, слушал. Он не вмешивался в допрос, даже когда в чем-то не соглашался с Дубовиком, понимая, что главное сейчас даже не то, что скажет Амон, важно, как он себя ведет. А вел он себя вызывающе. Нет, он не дерзил, не хамил, не позволял себе каких-то рискованных шуточек, нет. Он тянул время, поглядывая на телефон, откровенно давая понять, откуда ждет избавления. Да, он ждал звонка, который избавит его от унизительного общества, прервет унизительный допрос, позволит уйти из этого заведения, унизительного для настоящего мужчины.
— Вас задержали в ресторане? — гнусавил Дубовик.
— Конечно, дорогой. Твой друг и задержал, — он кивнул на Пафнутьева.
— Надо составить протокол, — бормотал вроде про себя Дубовик, обкладываясь бланками.
— Составляй, дорогой, составляй. Все что нужно делай, чтобы начальник был доволен.
Амон сидел, откинувшись на спинку стула и вытянув перед собой ноги. Поза вызывающая, но Пафнутьев не делал замечания, решив, что раскованная поза вызовет у Амона и внутреннюю расслабленность. Пусть почувствует какое-то там превосходство, неуязвимость, пусть все что угодно почувствует. Тем легче из него будут литься слова, тем скорее он скажет что-нибудь существенное. Люди невысокого умственного пошиба не могут удержаться от соблазна сказать о себе что-то значительное, возвышающее их над окружающими.
— Вы были не один? С друзьями? — спросил Дубовик, склонив голову к плечу и глядя на Амона даже с некоторой угодливостью, желанием задать ему приятный вопрос.
— Какие друзья! — Амон передернул плечами. — Подсел к ребятам, они не возражали. Первый раз их видел.
— Но они так решительно бросились вас защищать... Совершенно незнакомого человека?
— Дорогой, ты не знаешь законов стола... Мы сидим вместе, за одним столом, мы уже братья. И если кто вмешивается, он становится общим врагом.
— Вы подсели к Павлу Николаевичу, — Дубовик показал на Пафнутьева, — и к его другу... С ними вы тоже сделались братьями?
— Не надо меня путать, дорогой... Я подсел, чтобы задать несколько вопросов...
— И опрокинули столик?
— О! — Амон досадливо скривился. — Чего не бывает в ресторане! Ты что, не знаешь, как бывает, когда люди выпьют?
— Итак, вы утверждаете, что вас начали избивать? — уточнил Дубовик.
— Ну... Не так чтобы уж избивать, — даже при допросе Амон не мог признать, что кто-то его избивал. Драка — да, пусть будет драка. Но чтобы его, Амона, избивали в ресторане какие-то пьяницы?! — Начальник, что говоришь? Какие вопросы задаешь? Что случилось? Кто-то подрался в ресторане, я оказался замешанным... Какая беда? Штраф? Пожалуйста, возьми с меня штраф. Нужен стол? Будет хороший стол. В том же ресторане... Он виноват, я виноват, ты виноват... Все виноваты. Встретимся, обсудим наши обиды, выпьем и разойдемся. Зачем все эти протоколы, вопросы, допросы...
