— Не надо, начальник. Прошу тебя — не надо.
— Это уже мне решать. Будем проводить опознания. Если тебя узнают... Плохи твои дела.
— О моих делах не надо думать. О своих лучше думай.
— С некоторых пор, Амон... Твои дела — это мои дела.
— Звезду хочешь?
— Хочу. И вот он хочет, — Пафнутьев кивнул в сторону Дубовика. — И еще одно... Недавно произошла очень неприятная история в двенадцатом отделении милиции. Сбежал преступник. Очень опасный преступник. Перед этим нанес тяжкие телесные повреждения начальнику отделения майору Шаланде, другим сотрудникам. Нанесен большой материальный ущерб помещению. Оскорблена честь, достоинство офицера при исполнении служебного долга, — Пафнутьев сознательно заговорил казенными словами, понимая, что Амон лучше воспримет именно такие слова.
— А я причем? — спросил Амон без прежнего напора, это Пафнутьев уловил сразу. — Что где случилось и все на меня вешаешь?
— Сейчас сюда придет майор Шаланда... Он уже выздоровел, врачи разрешили ему выходить на улицу, вот с ним и поговори... При чем ты или ни при чем.
— А что там во дворе произошло? Машину угнали? — спросил Амон несколько фальшивым голосом — это ясно услышал Пафнутьев.
— Машина — ладно... Человека убили.
— Хорошего человека? — усмехнулся Амон.
— На глазах у его дочки... Дочке семь лет...
— Очень жаль, — произнес Амон.
— На месте преступления убийца оставил следы.
— Какие следы?
— Следы, которые позволяют твердо, обоснованно, документально сказать, кто именно убил.
— И кто же убил?
— Ты, Амон.
— И докажешь?
— Уже доказал.
— Мне докажи!
— Это в мои обязанности не входит. Главное — чтоб суд поверил. На вышку тянешь, Амон.
Амон откинулся на спинку стула, скованные наручниками руки лежали на коленях. Он долго смотрел в окно, потом взгляд его, ленивый и какой-то отсутствующий взгляд скользнул вниз, на наручники, потом он быстро и как-то воровато взглянул на Дубовика, на Пафнутьева, лицо его слегка оживилось, как у человека, принявшего спасительное решение.
— Хорошо, начальник, — вздохнул Амон. — Поговорили и ладно. Попугали немножко друг друга, обидели немножко... Миллион хочешь? Каждому из вас по миллиону? А?
— А что на него купишь, на миллион? — уныло спросил Дубовик, даже не подняв голову, не оторвав взгляда от бумаг, которые лежали перед ним.
— Да? — Амон посмотрел на Дубовика с уважением. — Но миллион и есть миллион.
— Колесо от машины, — обронил Дубовик.
— По костюмчику нам предлагают, — заметил Пафнутьев. — Правда, по хорошему костюмчику. Раньше такие костюмы стоили не меньше ста рублей.
— Хорошо, — тихо произнес Амон. — Если все закроете без следов... По машине. Даю слово.
— По какой машине? — спросил Пафнутьев, опасаясь, что дрогнет его голос при этом вопросе, что замолчит Амон, что-то почувствовав или испугавшись. Но голос не дрогнул, Амон ничего не заметил.
— По любой, — ответил он. — Выбирайте. Любая советская марка машины.
— Сколько же у тебя их, если можешь любую предложить?
— Мое дело. Сколько надо, столько и есть, — Амон горделиво вскинул голову.
Все-таки слишком много выплеснулось на него за два часа допроса, слишком много было перепадов в настроении, в обвинениях. И Амон уже не мог контролировать себя, осознавать — говорит ли он нечто оправдывающее его или усугубляющее подозрения следователей. Ему казалось, что он ведет выигрышный для себя торг, что он обводит вокруг пальца этих, двух замухранных следователей и не замечал, не замечал, простая душа, дитя гор, что только сейчас прозвучали самые важные вопросы. Два часа Пафнутьев не решался задать их, и вот надо же, Амон сам помог, предложив торг, предложив взятку. Своими неосторожными словами Амон подтвердил самые смелые предположения и подозрения. Конечно, не все слова лягут в протокол допроса, но работал магнитофон, и Пафнутьев в эти секунды искренне благодарил тех неведомых ему законодателей, которые позволили, наконец, магнитную запись считать документом, доказательством, уликой.
— Новая? — спросил Пафнутьев.
— Почти, — честно ответил Амон.
— Что значит почти? Сто тысяч пробега? Тридцать тысяч? Пять тысяч?
— Зачем сто... Десять, двадцать... Не больше.
— Пять! — с вызовом произнес Пафнутьев, не давая возможности Амону осознать суть торга, в котором он зашел слишком уж далеко, чтобы можно было на ходу, без раздумий, осознать суть выскакивающих слов.
— Можно и пять, — поморщился Амон — слишком уж капризничал следователь. — Бери, начальник. Можно «девятку», «восьмерку»... «Семерка» тоже хорошая машина, — Амон улыбался по-свойски, полагая, что дело сделано, что наживку следователи заглотнули. Да и кто откажется от машины, если стоит юна десяток миллионов.
— И «семерка» есть? — спросил Дубовик.
— Бери «девятку»! У «семерки» кресла высокие, девочку не положишь... Девочке неудобно будет лежать.
— Какая девочка, — покраснел Дубовик — не часто ему, видимо, приходилось говорить на подобные темы.
А Пафнутьев понял другое — «семерки» почти не выпускались, и найти машину с пробегом в пять-девять тысяч километров было трудно. А «девятку» — проще, они шли с конвейера потоком.
— Но тогда полная «девятка», — выдвинул Пафнутьев новое условие. — Девяносто девятая.
— Могу, — кивнул Амон. Он не сказал, что у него есть такая машина, не сказал, что знает человека, у которого есть такая машина, он сказал «могу». Это были слова не хозяина, это были слова угонщика.
— И мне «девятку», — напомнил о себе Дубовик. — Тоже полную.
— Будет, — кивнул Амон, не сознавая, что цена заломлена слишком высока. Тем самым он подтвердил, что деньги для него значат не слишком много, что он вел счет не на рубли, а на машины.
— Не обманешь? — спросил Пафнутьев, чтобы не допускать перерыва, не дать Амону возможности спохватиться.
— Нет, начальник. Не обману.
— Как докажешь?
— Не знаю... Если обману, всегда можешь взять меня снова, верно?
— А если уедешь к себе, в свои горы, степи и долины?
— Не уеду. Мне здесь нравится.
— Машина с документами? — вставил вопрос Дубовик, подхватывая затею Пафнутьева — не давать передышки.
— Ты что же, документы не можешь себе сделать? — усмехнулся Амон. И это был вопрос угонщика. Он подтвердил, что его машины будут без документов, то есть, ворованные.
— А ты можешь?
— Могу.
