Да, любил еще загорать, чтобы тело, покрытое мышцами, смотрелось привлекательно, чтобы мышцы играли бронзовыми бликами при каждом повороте торса. А где сейчас можно загорать? В Абхазии война, Крым наш президент выпихнул из страны вместе с Украиной, оставался Кипр, но Кипр требовал денег.
Такие дела...
В этот день все они должны были собраться на даче, принадлежащей дочке Петровича. Но поскольку Петрович за свои деньги поменял крышу, поставил прочный забор с металлическими воротами, обновил пол, то он имел право назвать дачу своей, тем более что дочка ею и не пользовалась, не до нее было дочке, да и Петровичу она требовалась лишь от случая к случаю.
Вот как сегодня, например.
Петрович пришел первым, уже к вечеру, когда солнце коснулось деревьев и в саду наступили солнечные еще сумерки, даже не сумерки, просто тень накрыла сад, предвечерняя тень.
Как человек опытный и насмотревшийся в своей жизни всякого, Петрович первым делом обошел дом, небольшой в общем-то дом — две комнаты, кухня, веранда. Потом заглянул на чердак, прошелся по саду.
Ничего не подозревая, ничего не опасаясь, просто по старой воровской привычке он должен был все осмотреть и везде побывать. Спустившись с душного, пыльного чердака, Петрович долго сидел на ступеньке крыльца, потягивая сигаретку и вслушиваясь в вечерние звуки. Издалека доносился скрежет трамвая на повороте, слышались гудки машин, приглушенные человеческие голоса. Орала баба на соседнем участке, но ее не было видно за густыми старыми яблонями. Гневные крики бабы не интересовали Петровича, он знал, что за ними только бабья дурь, причем не злая дурь. Мужик, на которого она орала, даже не откликался.
— У меня бы ты покричала, у меня бы ты побесилась, — пробормотал Петрович и опять пошел кружить по саду. Он обошел все деревья, выходя поочередно к одной стороне забора, к другой. Ничто не насторожило его, не привлекло внимания.
Сад был неухоженный, заросший, трава в некоторых местах доходила ему чуть ли не до пояса, но он не выкашивал ее, ему нравилось это почти лесное разнотравье. На соседних участках сажали картошку, лук, вырубали деревья, чтобы больше было солнца для помидор, для огурцов. Петрович на всю эту суету смотрел посмеиваясь — пустая работа. Он-то знал, соседи сами рассказывали, что лук к зиме уже не тот, что к весне он и вовсе пропадает, картошку нужно перебирать и осенью, и зимой, и весной, иначе преет она, замерзает, подмокает. С огурцами и помидорами еще хуже, надо успеть их засолить, замариновать, закатать, да и то если удастся достать трехлитровые банки. К весне приходится эти банки распихивать по друзьям, родственникам и соседям, потому что невозможно выпить столько водки, чтобы закусить таким количеством соленых огурцов, маринованных помидоров, квашеной капусты.
Обойдя сад, Петрович снова сел на теплую, нагретую солнцем деревянную ступеньку, закурил, опершись спиной о перила. И тут со стороны калитки раздался невнятный звук — не то планка стукнула, не то ветка хрустнула.
Петрович медленно повернул голову — оказывается, пришел Николай, смугловатый, с длинными темными волосами, быстрый в движениях. Петровичу он нравился больше других. Когда была возможность, в напарники с собой он брал именно Афганца, такая была у Николая кличка. И похож он был на афганца, и служил там когда-то, набравшись в тех краях немногословной, затаенной готовности взрываться мгновенно и сокрушительно. При том, что в Афганце всегда ощущалась какая-то восточная ленца, он часами мог лежать неподвижно, не чувствуя никаких неудобств, но в миг опасности становился неуловимо быстрым. Все потихоньку подшучивали над его небольшим ростом, над молчаливостью, незлобивой улыбчивостью, за которыми кое-кому виделась недалекость.
Однако все прекрасно знали границу, до которой можно дойти в шутках и насмешках. Его опасался даже Вандам, несмотря на такую уж мощь, такую силу.
Афганец осторожно прикрыл калитку, неслышно подошел к крыльцу и так же тихо присел на ступеньку, но не рядом с Петровичем, а ниже. Так было вроде удобнее, а кроме того, Афганец всегда остро чувствовал и соблюдал законы старшинства, не стремясь стать на равных с тем, кто был выше его по положению, по возрасту.
— Привет, Петрович, — сказал он вполголоса.
— Привет, Коля. Все нормально?
— Вроде... Еще никого нет?
— Подойдут.
— Общий сбор намечается? Недавно же собирались...
— Адресок один появился... Илья просил отработать.
— От тоже будет?
— Вряд ли. — В голосе Петровича прозвучала еле уловимая снисходительность. — Зачем ему... Да и не тот он человек.
— А Вобла?
— Должен быть.
Петрович прекрасно понял вопросы Афганца — тот не любил Огородникова и терпеть не мог перевертыша Воблу. Хотя, казалось бы, отчего — Огородников никак не вмешивался в жизнь Афганца, а Вобла даже помогал, поскольку служил в милиции и мог иногда сообщить кое-что ценное. Но, видимо, Афганец руководствовался вовсе не практическими выгодами, на что-то другое откликалась его душа, что-то другое чуяла.
Не нравились они ему оба, и все тут.
А почему, отчего — он не задумывался. И наверно, правильно делал. Суровая афганская школа приучила его ценить надежное, верное. Похоже, ничего этого не находил он ни в одном, ни в другом.
— Надо, чтобы и Вобла был, — сказал Афганец медленно, негромко, покусывая сорванную у ног травинку.
— А зачем? — спросил Петрович, хотя все понял с полуслова, более того, был согласен с Афганцем. — Такого человека ценить надо. Зачем рисковать?
— Мы больше рискуем, когда бережем его — Афганец смотрел прямо перед собой, не останавливаясь взглядом ни на калитке, еле видимой в листве, ни на стволах яблони. Он просто смотрел в пространство, видя все и ничего одновременно.
— Это как? — усмехнулся многоопытный Петрович.
Афганец долго молчал, кусал травинку, к чему-то прислушивался. Петрович его не торопил. Разговор мог закончиться и на этом, и оба не почувствовали бы никакой неловкости. Так уж сложилось между ними, что разговаривали они, когда никого рядом не было. Стоило появиться кому угодно третьему, и оба замолкали, как бы и не видя друг друга.
— Нельзя его чистеньким оставлять, — наконец произнес Афганец. — Опасно. Нехорошо.
— Почему?
— Слиняет.
— Ему с нами выгодно.
— Двум богам не молятся.
— Откуда ты это знаешь?
— Не знаю, — передернул плечами Афганец. — Откуда-то знаю... Если слова выскочили, значит, так и есть.
— Выходит, все, что ты говоришь, — правда святая?
— Да, — кивнул Афганец. — Все, что я тебе говорю, — правда.
Две поправки он сделал в ответе Петровичу — уточнил, что правдой является все, что говорит тому, и не святой, а просто правдой.
