— Это точно? — спросил Пафнутьев, не услышав ни слова из гневной речи Худолея.
— Да.
— Кто он?
— Четырнадцать лет отсидок.
— Как узнал?
— Фирма веников не вяжет, — ответил Худолей недавними словами Шаланды.
— Отпечатки?
— Да, Павел Николаевич. Пришел ответ на наш запрос.
— Значит, все-таки оставил пальчики...
— Оставил, Павел Николаевич... И очень даже качественные. В той квартире на ванной двери ручки в виде шариков из пластмассы...
— Что же он так неосторожно... Такой опыт, знания, сноровка...
— И на старуху бывает проруха. И потом, Павел Николаевич, должен сказать совершенно откровенно... Я пришел к этому выводу в результате долгих бессонных ночей... Так вот, невозможно совершить преступление и не оставить никаких следов! Следы остаются, Павел Николаевич, следы всегда остаются. Если хотите знать...
— Заткнись. Кому-нибудь уже сообщал?
— Нет. — Худолей непостижимым образом умел в доли секунды переключаться от безудержной болтовни к суровой сдержанности, когда все свои мысли и чувства приходилось выражать одним только словом, взглядом, а то и просто вздохом.
— Когда узнал?
— Пять минут назад.
— Ты где?
— У себя. В лаборатории.
— Почему?
— В городе чрезвычайное происшествие, Павел Николаевич, — с некоторой укоризной произнес Худолей. — Сейчас многие на своих рабочих местах. И останутся на своих рабочих местах до утра.
— Надо включать Шаланду.
— Он еще не вернулся со студии, грим еще не смыл, от прожекторов не остыл, у него на щеках еще пылают поцелуи восторженных дикторш.
— У него телефон в кармане, услышит.
— Включайте, Павел Николаевич.
— Есть возражения? — Что-то в голосе Худолея насторожило Пафнутьева.
— Да нет, все правильно. Только это... Завтра мы опять будем видеть его в последних новостях? Счастливого и зацелованного... А?
— Нет. Слишком хорошо — тоже нехорошо.
— Ох, Павел Николаевич, как вы правильно говорите, как точно и неоспоримо, зримо и емко! — Худолея опять, кажется, прорвало, и Пафнутьев безжалостно его прервал обычным своим словцом.
— Заткнись. Буду через полчаса. — И положил трубку.
— Уезжаешь? — спросила Вика.
— Ты же хотела видеть меня на экране? Терпи. Ничто в этом мире не дается без жертв. — Пафнутьев печально развел руки в стороны, дескать, тут уж ничего от него не зависит, таков закон природы. — За все надо платить, дорогая.
— Кстати! Мы три месяца не платили за квартиру!
— Вот видишь, как я прав! — С этими словами Пафнутьев покинул квартиру и устремился в постылую свою прокуратуру, где круглосуточно заседал штаб по поимке особо опасной банды, скатившейся в полный беспредел.
* * *
Засветился Петрович, засветился.
Оплошал, опростоволосился, дурь сморозил.
Оставить следы, отпечатки пальцев — это было непростительно для человека его опыта, его мудрости и осторожности. Так мог вести себя алкаш, забравшийся в киоск за бутылкой водки, сопливый пацан, нырнувший в соседскую форточку за кассетой с голыми бабами на коробке, так мог проколоться новичок, который только выходил на зовущую, тревожную, полную опасностей и соблазнов воровскую тропу.
Но Петрович...
Однако было и объяснение, и оправдание.
Ни разу не случалось в его жизни, чтобы следователь припер его отпечатками. Брали Петровича в перестрелке, брали, обложив многодневной облавой, брали средь бела дня в уличной толпе, защелкнув на запястьях стальные кольца наручников. Как-то взяли смертельно пьяного, ничего не помнящего и не чувствующего. Раненого брали, порезанного и истекающего кровью, но отпечатки...
И еще было обстоятельство, которое оправдывало Петровича. Стар он стал, слишком стар, и все технические достижения, которые чуть ли не силком были внедрены в милицию, нисколько не отразились на его сознании. Проведя полтора десятка лет за колючей проволокой, Петрович упустил, по невежеству и здоровому недоверию упустил тот момент, когда на столах всевозможных правоохранительных учреждений появились мерцающие экраны компьютеров, когда нескольких секунд стало достаточно, чтобы передать любой документ с печатями и подписями, с фотографиями и личными признаниями из конца в конец необъятной Родины. Когда следователь, на несколько минут прервав допрос, возвращается в кабинет с бумагой, только что полученной из Москвы или Хабаровска, с бумагой, которая все ставила на свои места...
Это пришло, это наступило, а Петрович даже и не заметил.
И стоило прокурорскому эксперту Худолею, человеку с испариной на лбу и с неуверенными движениями вздрагивающих пальцев, выдающих нездоровый образ жизни, стоило ему обнаружить слабый отпечаток пальца на пластмассовой ручке двери и вложить это невнятное изображение в какую-то хитрую машину, связанную с сотнями таких же машин, разбросанных по всей стране, как прошло совсем немного времени и адская эта машина выдала, исторгла из себя, выплюнула полоску бумаги, на которой были указаны фамилия, имя, отчество, даты судимостей, номера статей и сроки, сроки, сроки, которые отсидел в своей жизни Осадчий Михаил Петрович...
Никогда нельзя предусмотреть все, предвидеть и ко всему быть готовым. Кто мог предположить, что в самый неподходящий момент из ванной выйдет полуобнаженная, распаренная, с раскрытой грудью красавица и нос к носу столкнется с парнем, с которым у нее ничегошеньки не было, кроме невнятных переглядок да этой дурацкой истории с черной рубашкой в белый горошек...
Да, так бывает — вышла девушка из ванной и...
И завертелись судьбы в смертельном хороводе, посыпались деньги, трупы, загремели выстрелы, полилась кровь...
И все это только начиналось, только начинаюсь...
Утром все, кто занимался расследованием убийства — и милиция, и прокуратура, и местные, и московские бригады, — знали, кого искать. У всех на руках были портреты Михаила Петровича Осадчего, правда, достаточно давние, но они давали представление об этом человеке. На снимках Петрович был моложе, острижен наголо, а он часто в жизни ходил остриженным наголо. И силком его стригли, и по доброй воле, в конце концов и сам он привык к этой удобной, практичной прическе, даже на воле оставаясь стриженым. И только в последние годы отпустил волосы, но управляться с ними не умел и чаще всего выглядел каким-то взлохмаченным. Но люди, знавшие Петровича, узнавали его сразу, поскольку он за последние десятилетия почти не изменился — те же глубокие морщины, печальный взгляд исподлобья и какая-то несмелая, неуверенная улыбка...
В общем, можно было опознать, можно. Тем более что портрет оказался в руках людей не совсем бестолковых.
