Но не видел Пафнутьев ни машин, ни глади реки, ни моста, ни серого небоскреба с пустыми окнами, который вот уже лет двадцать никак не достроят, поскольку в проекте оказалась небольшая неувязка — в дом нельзя было провести ни воду, ни газ, ни электричество. А сколько было надежд, честолюбивых и возвышенных, — это должна быть пятизвездочная гостиница, которая привлекала бы богатых туристов со всего белого света, а эти туристы за большие деньги любовались бы мостом, типографским корпусом на горизонте и круглым ребристым цирком, в котором в день открытия медведь сожрал кассиршу прямо на рабочем месте...
И об этом Пафнутьев тоже не думал, а думал он о том, как поговорит сейчас со странным таким человеком по фамилии Мольский и по имени Григорий Антонович, человеком, который заведовал отделом в вечерней газете, брал деньги за помещение объявлений, но эти объявления помещал далеко не всегда. А тут еще случилось ужасное — люди, которые заплатили ему за объявление о продаже дома, через несколько дней оказались не только ограбленными, но еще и убитыми.
Все это вызывало вопросы и недоумение. Пафнутьев был насуплен, сосредочен, и не чувствовалось в нем обычной беззаботной уверенности в том, что все у него получится, что встретят его радушно и хлебосольно. В происшедших событиях таилась какая-то громоздкая тайна, охватывающая не только банду беспредельщиков, но и тыловую их службу, а в том, что у банды имелась эта самая тыловая служба, Пафнутьев уже не сомневался.
Чем выше поднимался тесный лифт, набитый полными хихикающими женщинами, тем лучше становилось настроение у Пафнутьева, тем было ему легче и беззаботнее.
— Тетенька, — обратился Пафнутьев к толстушке, которая уперлась в него обильной грудью. — Где бы мне найти отдел объявлений вечерки?
— Седьмой этаж, дяденька!
— И там сидит этот... Мольский.
— Мольский еще не сидит!
— Почему? — серьезно спросил Пафнутьев.
— С прокурором водку потому что пьет! — И весь лифт засмеялся дружно и беззлобно.
— А, — кивнул Пафнутьев. — Тогда все правильно. Надо знать, с кем пить водку, а с кем делать все остальное.
— А он и все остальное тоже с прокурором делает!
— Да?! — удивился Пафнутьев. — И что же, этот прокурор... красивая?
— А прокуроры бывают красивыми? — спросила женщина, не задумавшись ни на секунду.
— Вообще-то да. — Пафнутьев согласно склонил голову. — Тут ничего не скажешь, тут оно конечно... Возразить трудно, да и не хочется, честно говоря.
Лифт остановился на седьмом этаже, Пафнутьев вышел один, а кабина, наполненная веселым смехом, понеслась дальше, вверх. Пафнутьев все с тем же выражением признательности на лице двинулся по длинному коридору. На дверях висели таблички, указывающие название отдела, и только на одной двери вместо названия отдела красовалась фамилия с инициалами «Г.А. Мольский».
— Вот ты-то мне и нужен, — пробормотал Пафнутьев. Постучав и не дав хозяину ни секунды на раздумья, толкнул дверь. — Разрешите? — спросил он, перешагивая порог и плотно закрывая за собой дверь. — Ищу отдел объявлений...
— Следующая комната по коридору. — Потный, лысоватый человек в толстых очках, съехавших на нос, ткнул большим пальцем куда-то себе за спину.
— Простите, а Григорий Антонович...
— Это я! — живо ответил Мольский и с интересом посмотрел на Пафнутьева. — Хотите верьте — хотите нет.
— Верю! — Пафнутьев сразу почувствовал, что контакт налажен, что разговор получится, независимо от того, будет ли от этого разговора толк. — Пафнутьев! — Он протянул руку и пожал мясистую ладонь Мольского. Она тоже была влажновата и Пафнутьев тайком вытер ее о собственные штаны.
— Здравствуй, Паша, — сказал Мольский, выходя из-за стола. Видимо, он полагал, что все сказанное дает ему право обратиться к Пафнутьеву вот так запросто. А кроме того, он все-таки работал в газете и, хотя не писал собственных статей, упрощенную манеру поведения усвоил и неплохо ее использовал, сразу переводя любой разговор в этакую дружескую беседу по поводу приятной встречи.
— Привет-привет, — усмехнулся Пафнутьев.
— Слышал о тебе, старичок, столько о тебе слышал, что давно уже собираюсь нагрянуть в твою контору и сделать большой материал со снимками, этак на страницу, а то и на весь внутренний разворот газеты.
— Да-а-а?! — восхитился Пафнутьев. — О чем же материал-то?
— О тебе, старичок, о тебе... Ты как, не против?
— Да надо бы с начальством посоветоваться, а то ведь у нас с этим делом строго... Вдруг решат, что я повышения жажду?
— А ты не жаждешь?
— Когда как, когда как, — честно ответил Пафнутьев в некоторой растерянности — не привык он вот так сразу выкладывать заветные свои желания. — Поговорить бы надо, Григорий Антонович, — сказал Пафнутьев, казнясь тем, что вынужден переходить к делу. В самом деле, человек к нему вот так открыто, просто, а он в ответ со своими подозрениями.
— Значит, так, — строго произнес Мольский, вплотную приблизившись к Пафнутьеву, настолько близко, что тот чуть не отшатнулся от запаха пота, водки и лука, исходившего от мясистого тела Мольского, от его лица, на просторах которого затерялась громадная бородавка. Сколько потом ни вспоминал Пафнутьев, так и не смог вспомнить, где же обосновалась бородавка у Мольского — на носу, на щеке, подбородке, между бровями... Нет, не вспомнил. — Значит так, — повторил Мольский строго и даже с некоторой обидой в голосе, — кончай с этими Григориями, Антонами, господами... Кончай. Меня зовут Гоша. Независимо от того, кто и как ко мне относится. Усек?
— Усек, — кивнул Пафнутьев.
— А я тебя буду звать Паша. Может быть, старичок, это тебе и не понравится, может быть, ты увидишь в этом нарушение приличий... Но я не могу иначе. Такой человек. Вот он я, весь перед тобой. — Мольский развел руки в стороны и посмотрел на Пафнутьева долгим взглядом. Очки его были толстыми, на них просматривались отпечатки пальцев хозяина, глаза у Мольского были большие, и моргал он ими как-то замедленно, будто самим морганием на что-то намекал. Причем было такое ощущение, что моргал он не сверху вниз, как все люди, а по-петушиному, снизу вверх.
— Ну что ж, — легко согласился Пафнутьев. — Паша так Паша. Были бы щи да каша.
— Понял, — кивнул Мольский. Преодолевая сопротивление живота, нагнулся к тумбочке и вынул из нее бутылку водки. На Пафнутьева он не обращал ровно никакого внимания, словно все, что делал, было заранее между ними оговорено. Молча, сосредоченно подошел к двери и повернул ключ. Потом вернулся к тумбочке и вынул небольшую тарелочку, на которой лежали куски сала, разрезанная на четыре части луковица и два кусочка подсохшего хлеба. Все это он установил на журнальный столик, безжалостно смахнув с него какие-то бумаги, бланки, окурки. — Да! — Мольский поднял указательный палец, как бы говоря, что с толку его никто не собьет и все, что нужно проделать, он помнит, никакие силы не отвлекут его от главного.
