"Никому оно не мешало, — подумал Худолей, и ему с грустью пришлось признать, что скорее всего Михалыч сам покончил с собой. Выпил еще стаканчик виски, и показалось, что нет ему места на земле, никому он не нужен, никто его не любит, а если он сам кого-то еще любит, то тем хуже для него же...
Последние два слова в сознании Худолея неожиданно соединились в одно, и образовалось новое слово, которое чем-то понравилось — негоже...
— Негоже, — проговорил он, вслушиваясь в звучание слова. Всмотрелся в лицо бомжа, которое, хотя и было искажено предсмертными судорогами, но хранило в себе, все-таки хранило остатки удивления, впрочем, это могло быть и удовлетворение. Может, ему уже виделись картины потусторонней жизни, описаниями которых переполнены все нынешние газеты и журналы. Может, он сам удивился своему поступку, столь решительному и бесповоротному, удивился пронесшейся перед его глазами собственной жизни, закончившейся так печально...
Дойдя до этого места в своих невеселых рассуждениях, Худолей, сам того не замечая, потянулся к стоявшей на столе бутылке виски. Рука его уже обрела твердость и цель, мысли направились в нужную сторону, но за долю секунды до того, как пальцы сомкнулись на бутылке, он почти в ужасе отдернул руку.
И все.
Начиная вот с этой самой секунды, мысли Худолея приобрели совершенно другое направление: жесткое, профессионально-цепкое. Теперь он твердо знал — самоубийства не было. Было безжалостное убийство. Наверное, так можно сказать — безжалостное, потому что убийства все-таки бывают и из жалости, и по собственной бестолковости, и из чувства возмездия, которое худо-бедно, но иногда все-таки оправдывает содеянное.
А тут было именно безжалостное убийство, поскольку не очень старый, но уставший от жизни, от людей, от самого себя бомж никому не мешал. Если и посещали его какие-то желания — то разве что стремление угодить людям, сделать для них что-то доброе, чтобы дали поесть, позволили переночевать в таком вот сарае.
Неужели даже столь невинное желание может погубить человека и свести в могилу?
Поначалу Худолей и сам не мог понять — откуда у него вдруг появилась уверенность в том, что здесь, в этой сторожке, произошло преступление. Но он привык доверять своим выводам и не спешил от них отказываться. Он еще раз осмотрел комнатку, лежак, на котором оставил бомжа утром, стол, заваленный остатками пищи, один вид которой вызывал содрогание. Потом взгляд его коснулся бутылки, он вспомнил, как только что отдернул руку, готовую плеснуть виски в стакан, и понял все сразу и до конца.
В этот момент на окно легла чья-то тень, и красноватый свет закатного солнца оказался перекрыт. Комната сразу сделалась серой и мертвенно-холодной. Но тень мимо окна прошла к двери, и комната, стол и даже сероватое лицо мертвеца сразу сделались розоватыми, теплыми.
Дверь раскрылась, и в комнату заглянул Пафнутьев.
— Паша! — радостно вскричал Худолей. — Наконец-то мы снова вместе! Наконец-то свершилась моя мечта — увидеть тебя живым и невредимым!
Пафнутьев молча закрыл дверь и уставился на чуть раскачивающееся тело бомжа. Худолей, осознав, что его восторги были неуместны и даже кощунственны, посрамленно примолк и стоял, виновато вытянув руки вдоль тела.
— Это ты с ним так поступил? — спросил Пафнутьев.
— Нет, он сам... Вернее, мне показалось, что ему помогли.
— Показалось?
— Если уж быть откровенным, а с тобой, Паша, я всегда, если помнишь, откровенен весь, до конца, без утайки, что, собственно, и дает мне право надеяться на понимание и снисхождение, столь необходимые в нашей с тобой, Паша, работе, не только полезной для общества, но и опасной...
— Остановись, — Пафнутьев устало махнул рукой и сел на подвернувшийся стул. — Что здесь происходит?
— Захожу минут десять назад и вижу картину не просто неожиданную, а, можно сказать, жуткую.
— Это и есть личный бомж Объячева?
— С этим гражданином мы сегодня утром пригубили по глоточку виски.
— Представляю себе этот глоточек! Один в петле болтается, а второй впал в безудержное словоблудие.
— Горько! — воскликнул Худолей оскорбленно. — Горько слышать подобные слова от человека, с которым судьба свела меня на годы и какие годы! — Худолей безутешно качнулся из стороны в сторону.
— Так и будете раскачиваться?
— Я, Паша, для тебя уже не живой, да? Уже покойник?
— Что здесь произошло? — спросил Пафнутьев, прерывая худолеевские причитания.
— Убийство.
— Или самоубийство?
— Нет! — горячо воскликнул Худолей и, как это бывало с ним в такие моменты, прижал к груди полупрозрачные свои ладошки, так похожие на мороженые тушки морского окуня.
— Может быть, вы с ним столько выпили, что ему больше ничего не оставалось, как сунуть голову в петлю?
— Через три минуты после того, как я утром вышел из этой забегаловки, он сам помчался в дом. На своих двоих.
— Зачем? Вам не хватило?
— Паша! — воскликнул Худолей. — Не надо так со мной! Я очень обидчивый. А в обиде я страшен.
— И во хмелю, — добавил Пафнутьев.
— У нас еще осталось! — в отчаянии воскликнул Худолей. — Посмотри на бутылку! Этот человек нашел пистолет в грязи под окнами и бескорыстно вручил его, сказав перед смертью...
— Он знал, что умрет?
— Не знал! Но жизнь, Паша! Жизнь! Не забывай о ней! Она все ставит на свои места.
— Не забуду, — заверил Пафнутьев.
— Так уж получилось, что те его слова оказались предсмертными.
— Что же он все-таки сказал?
— Его голос дрожал, по глазам текли слезы, горло сжимали судороги, но он произнес эти слова... Он сказал, что вручает мне это орудие убийства, но я должен поклясться, что найду убийцу и достойно его покараю.
— Зачем он побежал в дом после того, как вы расстались? Зачем он побежал в дом, едва ты вырвал у него пистолет? Он сказал, где его нашел?
— Сказал.
— Зачем он побежал в дом?
— Не знаю, Паша.
— А я знаю. Он побежал в дом сказать, что пистолет изъят и чтобы человек, который выбросил его в окно, был осторожен с нами. Он знал, кто стрелял. Хотел быть хорошим со всеми. Тебе отдал пистолет, а сам рванулся предупреждать. Нельзя быть хорошим со всеми. Вот результат, — Пафнутьев кивнул в сторону висящего перед ними бомжа.
— Как ты прав, Паша, как глубоко ты мыслишь! Я всегда восторгался тобой, Паша.
— А я — тобой.
— Не может быть?!
— И у меня есть для этого основания.
— Так назови же мне их быстрее, чтобы я тоже мог восхититься своими способностями! — Худолей опять прижал к груди ладошки, покрытые красноватыми прожилками.
